Pianissimo проводится уже четвертый год, зимой и летом, успев завоевать весьма серьезную репутацию. Здесь делают ставку на продвижение, а подчас и открытие новых имен, а не эксплуатацию уже раскрученных, ухитряясь при этом собирать полный зал (замечу, при минимуме внешней рекламы и не самых низких ценах на билеты). Из девяти участников нынешней московской программы мне довелось услышать семерых, и, за одним-единственным исключением, все как на подбор были талантливы и несли в себе ярко выраженное индивидуальное начало.

Открывать программу должен был чилиец Матиас Куэвас, но незадолго до концерта он попал в аварию и приехать не смог. В итоге играть в первый вечер выпало Петру Акулову, чье участие планировалось лишь на предстоящем зимнем фестивале. Времени на подготовку у 18-летнего пианиста было в обрез, и, вероятно, поэтому некоторые номера показались немного сыроватыми.

В Токкате ре мажор (BWV 912), которой Акулов начал выступление, баховский дух и стиль вроде бы и ощущались, но общее впечатление снижали недостаточная четкость формы и некоторая ритмическая расплывчатость, порой переходившая в суетливость. Однако, завершив вечер еще одной баховской пьесой – оркестровым вступлением к кантате BWV21 Ich hatte viel Bekummernis в своем собственном переложении, – Петр доказал, что эта «чашка чая» вполне даже его.

В шопеновской части программы, составившей добрую ее половину, по-настоящему удались пианисту семь мазурок (op. 33 и 63) и особенно – Полонез до-диез минор (op. 26, №1). А вот Баркарола фа-диез мажор (op. 60) и Баллада №2 фа мажор (op.38) показались не вполне внятными по трактовке. Но главное, что в его Шопене были и трепетность, и нежность, а если порой не хватало отделки, то это вопрос времени.

Наиболее полно дарование и техническая оснащенность пианиста проявились в «Симфонических этюдах» Шумана. В первом из двух бисов – знаменитой «Кампанелле» Паганини – Листа – он продемонстрировал настоящую виртуозность, а во втором – упомянутой пьесе Баха – явил себя глубоким музыкантом.

Акулову можно смело предрекать большое будущее – так же, как и двум его младшим соотечественникам.

***

Лев Чефанов представил изысканную программу, требующую, прежде всего, неординарных музыкантских качеств и внутренней содержательности. Все это у 17-летнего пианиста в наличии. Начал Чефанов с Чаконы Баха – Бузони, прозвучавшей с каким-то вовсе не баховским надрывом. Заметно было, что он не просто сильно волнуется, но находится буквально в стрессовом состоянии. Подумалось даже: уж не первый ли это сольный концерт в его жизни? Как удалось выяснить, по крайней мере один он уже сыграл весной в Третьяковской галерее, с той же самой программой – за вычетом Пятой сонаты Шуберта. Но именно она в этот вечер предстала у него наиболее стройной по форме, наиболее отделанной. Неровное впечатление оставили Четыре пьесы для фортепиано Брамса (op. 119) и Колыбельная Шопена (op. 57). Гораздо увереннее Чефанов сыграл Прелюдию и фугу №21 Шостаковича. И совершенно ошеломляющее впечатление произвел в Фантазии си минор (op. 28) Скрябина, явив колоссальную энергетику и личностный масштаб. Но и последующие номера программы впечатляли немногим меньше. После Скрябина пианист attaca сыграл Па-де-де из «Щелкунчика» в переложении Плетнева, «Павану на смерть инфанты» Равеля и Этюд-картину ре мажор Рахманинова (самую знаменитую, «колокольную»). И если Чайковский удивительно органично и почти незаметно перетек в Равеля, то Рахманинова, наверное, стоило бы все же отделить. Но, так или иначе, исполнено все это было на редкостном подъеме и исключительно высоком уровне, с неким даже парением. Как и прозвучавшие на бис «Грезы» Шумана и две прелюдии Шопена.

Вот бы Чефанову еще научиться справляться со своим волнением! Впрочем, это палка о двух концах. Потому что такое сверхволнение может порождать не только зажатость и мелкие сбои, но подчас и какие-то удивительные прорывы, каких, весьма вероятно, при более спокойном самоощущении бы и не случилось…

***

Выступление 17-летнего Александра Князева завершило фестиваль, став едва ли не главной его кульминацией. И начал он свою программу не чем-нибудь, а «Аппассионатой» Бетховена. Казалось бы, такие произведения следует играть в более зрелые годы. Но у Князева тут сошлось все: и абсолютное попадание в тон и настроение, и техническая оснащенность, и клокочущая энергетика, в чем-то напоминающая молодого Рихтера. И интерпретация его ощущалась как идущая изнутри, а не заимствованная у кого-то. Далее последовали четыре баллады Шопена, и здесь впечатление оказалось менее однозначным. Шопен то и дело норовил превратиться в Шумана – слишком много было экспрессии, «извержений вулкана». Ближе всего к шопеновскому духу пианист подошел в последней балладе.

Виртуозность и бешенный темперамент пианиста пришлись весьма к месту в «Пляске смерти» Сен-Санса – Листа – Горовица и особенно – в «Мефисто-вальсе». А в листовском же «Утешении» Князев показал себя еще и тончайшим музыкантом, покорив также красотой звука.

***

Зарубежные участники фестиваля представляли Италию, Турцию, Китай, Южную Корею и Колумбию. С последней и связано единственное разочарование. Выступление Эстебана Гарсии трудно комментировать всерьез. Нет, какие-то зачатки дарования все же порой пробивались, но вот школа и музыкальная культура ничем не выдавали своего присутствия. Взявшись ничтоже сумняшеся за Вторую сонату Прокофьева и Тринадцать прелюдий Рахманинова (op.32), пианист сыграл их не просто грубо, нещадно колотя по роялю и систематически не попадая в ноты, но и без какого-либо представления о духе и характере этой музыки. О форме и осмысленности фразировки не могло быть и речи.

Будь Гарсиа совсем юным музыкантом, его, возможно, и удалось бы чему-то научить хорошему европейскому или российскому педагогу. Но ему уже 24, а в этом возрасте переучиваться крайне сложно. К тому же надо ведь и самому осознать такую необходимость. А если тебя приглашают с концертами в одну из ведущих музыкальных держав, да еще и публика, купившаяся на горячий латинский темперамент, тепло принимает, осознание едва ли придет…

***

В отличие от Латинской Америки, довольно скромно представленной на мировой музыкальной карте (причем Колумбия там вообще отсутствует), ведущие азиатские державы заявляют о себе в этой сфере все активнее. Вот и нынешний фестиваль немало украсило участие пианистов из Китая и Южной Кореи.

У 27-летнего китайца Яна Фанга (кстати, участника последнего Конкурса Чайковского, где он фигурировал как Фан Янь) имеются и музыкантский масштаб, и качества интерпретатора, играющего все или почти все по-своему, но без какой-либо нарочитости. Тридцать первую сонату он сыграл как вполне зрелый музыкант, прекрасно чувствуя не только форму и стиль, но и дух позднего бетховенского шедевра. Весьма впечатлила и его Вторая соната Рахманинова. Истинно трагедийный накал страстей с мощным экстазом в финале вполне органично сочетался в его интерпретации с рефлексиями и томлениями в скрябинском духе.

Чрезвычайно любопытным и спорным оказался Бах. Фанг в придачу к заявленной в программе Прелюдии и фуге из первого тома «ХТК» сыграл еще и Чакону ре минор. Дух Баха временами ощущался, однако какой-то внутренний огонь то и дело парадоксальным образом уводил пианиста в сторону романтизма а-ля Шуман… И это было по-своему убедительно, хотя нет-нет да и возникал вопрос: а может ли в принципе полностью адекватно воспринимать Баха человек, воспитанный вне христианской культуры?..

«Размышление» Чайковского прозвучало вдруг очень по-листовски, не переставая вместе с тем быть музыкой Чайковского. И как раз здесь Фанг продемонстрировал то, чего несколько не хватало в предыдущей части программы, – красоту звука и мягкость туше.

***

22-летний Сунмин Ким из Южной Кореи поначалу едва не разочаровал: в открывшей программу Баркароле фа-диез мажор (op. 60), сыгранной в жесткой, можно сказать, брутальной манере, не было почти ничего шопеновского – ни тонких красок и оттенков, ни душевного волнения. Закралась даже мысль, что перед нами очередной «механический соловей», играющий бойко и технично, но без «чувства, толка, расстановки». Прозвучавшая следом Соната №3 ми-бемоль мажор (K. 281) Моцарта произвела уже куда более благоприятное впечатление. Смущала только явная попытка молодого пианиста копировать трактовку Гульда (чья запись – одна из самых быстрых в истории: 11 минут против 18 у Горовица или 21 у Гилельса). Но вот Ким заиграл «Отражения», одно из самых импрессионистических сочинений Равеля, и перед нами предстал по-настоящему тонкий музыкант, которому очень близки все эти изысканные краски, вся эта зыбкость, переливы и тому подобное. И тут же – новый поворот: Вторую сонату Рахманинова пианист сыграл почти в том же ключе, что накануне Ян Фанг, но эта взрывная, на разрыв аорты, трактовка оказалась у него не столь убедительной и четкой по форме. Сверхтемпераментная игра Кима, конечно, производила определенный эффект сама по себе, но перманентные выплески адреналина, не подкрепленные внутренней сверхзадачей, выглядели подчас слишком нарочито, и музыка приобретала почти ходульный характер.

Прозвучавшая первым бисом рахманиновская же Прелюдия фа мажор не вызвала лично у меня ни претензий, ни особых восторгов. Рахманинов, как представляется, все же вряд ли по-настоящему близок этому пианисту, по крайней мере в настоящее время. А вот в Шопене Киму вполне удалось реабилитироваться, сыграв вторым бисом один из его ноктюрнов, где появились все те краски и оттенки, каких так не хватало в Баркароле.

***

29-летний итальянец Джакомо Тора – самый старший из участников фестиваля. И самый безупречный. Это вполне сложившийся музыкант с великолепным пианистическим аппаратом и яркой индивидуальностью, разные грани которой он демонстрировал попеременно в Арии с вариациями в итальянском стиле Баха (BWV 989) и его же пьесе из «Хорошо темперированного клавира», фантазии-сонате «По прочтении Данте» Листа, избранных пьесах из цикла «Игры» Куртага, «Кипарисах» Кастельнуово-Тедеско, прелюдиях Дебюсси и этюде Шопена (op. 25, №12). Трудно сказать, что впечатлило больше. В сонате Листа, помимо блистательной техники, мы воочию ощущали инфернальные бездны; в «Кипарисах» окунались в красоты итальянской природы. «Игры» Куртага позволили пианисту продемонстрировать как высшую степень виртуозности, так и свободное самоощущение в такого рода музыке. Дебюсси у него казался иногда не столько французским, сколько итальянским, а-ля Респиги, но при этом был не менее впечатляющим.

Тора представляет собой тот тип пианиста, наиболее значительным представителем которого был его великий соотечественник Артуро Бенедетти Микеланджели (кстати, ушедший из жизни как раз в том году, когда Тора родился). Каждое сочинение у него сродни архитектурному проекту, выполненному по детально разработанному чертежу. Спонтанность, сиюминутность тут как бы не предполагаются. Надо быть действительно незаурядной личностью, чтобы это не превращалось в некую застывшую окаменелость. У Торы и не превращается. Его музыка – всегда живая. Несмотря на то, что «все под контролем», пианист испытывает явное наслаждение процессом, и оно передается слушателям. Главное ведь, чтобы такая вот «сделанность» не была «раз и навсегда», а перед каждым выступлением обновлялась…

Был на нынешнем Pianissimo и еще один итальянец – 23-летний Марко Оттавиани, ученик Рены Шерешевской. К огромному сожалению, его московский концерт оказался недоступен ни критикам, ни меломанам-завсегдатаям, превратившись, по существу, в корпоратив некой компании, заранее выкупившей весь зал. А ведь, судя по доступным в интернете записям, это тоже очень сильный пианист. Что ж, питерцам и нижегородцам повезло больше. Но будем надеяться, что он вновь появится на одном из следующих фестивалей.

Впрочем, и других участников (кроме одного) хотелось бы в последующие годы услышать вновь. А тем временем всего четыре месяца осталось до зимнего Pianissimo, где нас наверняка ждут новые открытия.