Уж когда промчал Ленин на своем броневике со словами «Мы наш, мы старый мир разрушим до основанья, а затем...» - но последователи не переводятся. И вот в большую оперу въезжает знаменитый режиссер драмы и говорит то же, только другими словами. «Ну что вы носитесь с этой «Кармен»! Бросьте бормотать, как мантру: уртекст, архетип, сокровище мировой оперы, - слышится с броневика. - Я покажу вам кузькину... пардон, новый головокружительный мир, о котором вы, задыхающиеся в оперных тенетах, мечтали, но боялись в этом признаться даже себе».

И правда, сколько можно, стесняясь и пугаясь, обходить еврейскую тему? Даешь свободу слова и Кармен-еврейку! Но роль бедной Сары, всего боящейся в своей черте оседлости, ее не привлекает. Она махнет в революцию (по определению граничащую с беспределом, а потому прозвищем новой революционерки станет «Сонька Золотая ручка»). Денно и нощно будет жечь она глаголом сердца людей, попутно подхалтуривая на бандитском поприще. Даром что где-то на Молдаванке ее ждет орда детей и малохольный русский муж с оригинальным именем Хозе, а сердце жжет глубокая женская неудовлетворенность и мечта о гламурной жизни. А вот и тот, кто может дать, как минимум, последнее: Эскамильо. Звезда блокбастеров нэпманских времен, он вечно в свете софитов, на банкетах, фотосессиях. И вот уже в ее руках пригласительный на премьеру фильмы «Тореадор-8, или Любовь втроем», а с плеч струится вечерний туалет, открывающий в метровом разрезе соблазнительный чулок с кружевами. Но утрем слезы зависти: какой-то тип, наряженный хвостато-волосатым оборотнем, подозрительно кружит и кружит с рекламным щитом вблизи синематографа, где собрался бомонд… Ба! Это бедолага Хозе, дошедший до ручки. И вот уже наша Сонька-Кармен привязана к стулу, в ход идут утюг, огромные щипцы — но ей хоть бы что. Отдаст Богу душу гордячка, только когда на ее голове окажется упаковочный мешок. И повалится с нею вместе на пол Хозе, и обнимет как ребенка, на минуту ощутив весь ужас происходящего. Вот он, финал, наконец хоть как-то коррелирующий с оригинальным! Но нет: при опускающемся занавесе возьми да завизжи электропила. Расчлененка-с. И до каких пор можно забавляться, господин Богомолов! А вот до этих - вдруг тихо «скажет» он, и пустит по закрывшемуся занавесу:

Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои —
радугой судорог.

Маяковский. Точка. Бешеные аплодисменты. Так что это было?

Фарс-комедия-трагедия. Грязь-красота-чудо. Отвращение-ужас-восхищение. Что только не смешалось в этом спектакле-фантасмагории, ежеминутно шокирующем зрителя. Здесь будут справлять нужду, вытирать потные подмышки, терять использованный тампон (который представится Хозе дивным цветком, воспетым Бизе в одной из самых проникновенных арий оперы). По-кавээновски помянут Абрамовича, Кехмана и даже автора оперы, чье имя, как на грех, оказалось созвучным названию пирожного, которое матушка пошлет родимому Хозе. В сомнительном коктейле смешают арфовые «переборы» на еврейском семисвечнике, «Отче наш» в исполнении православного попа, сладкие песни миссионеров-сионистов, зовущих в Палестину, и анархо-космополитический слоган из титров: «твоя родина — весь мир, а закон – твое желание». Да есть ли у нечестивца-режиссера хоть что святое? Есть.

В безудержном кураже он пару раз сделает остановку для демонстрации и этого «боеприпаса» из своего арсенала. В первый – чтобы дать дозвучать волшебному дуэту Хозе и Микаэлы из 1 действия в полной визуальной тишине, без титров и ужимок. Это был единственный момент, когда режиссер будто приложил палец к губам: тс-с, вслушайтесь... Девочка, которую он превратит в сестру героя, – небесный колокольчик. И пока он звенит, разлетается вся нечисть этой сцены (с голой чертихой и «голубой» солдатней). В другой раз он выведет на сцену мать Хозе – молчаливую крестьянку в русской паневе. Кто видел в опере ее смерть? А Богомолов покажет, проводив душу усопшей в иные края простонародным тоскливым «плачем» – не Бизе, конечно, писаным.

Тут надо бы коснуться, наконец, музыки. Пели пермские артисты по-французски, но титры никакого отношения к тексту либретто не имели, являя собой один пространный анекдот, из которого можно было выловить подсказки, комментарии, раскодировки происходящего в параллельной реальности, а также откровенный стеб. Вокальный состав был как на подбор, но ранжированию поддавался: на первом месте Наталия Ляскова – Кармен, на втором Анжелика Минасова – Микаэла, на третьем Энхабат Тувшинжаргал – Эскамильо, на четвертом Борис Рудак – Хозе. Партитура прозвучала у столичного дирижера Филиппа Чижевского легко и по-французски элегантно даже в драматических tutti. Но с его же согласия она была и порезана изрядно: что-то сократили, а что-то, вроде упомянутого «плача», детской песенки про зеленого попугая или кимовского «Пошлю дролечке письмо», ввинтили куда не ждешь. Но эти операции, которые какой только критик не рад подвергнуть обструкции, – пустяк по сравнению с тем, что сделал режиссер со всей музыкальной драматургией. Признаем: он отлично ловил идеи и интонации Бизе. Но чуть не каждую доводил до абсурда – как это случилось, к примеру, в сцене гадания, где трагическая поступь оркестра предсказывает героине смерть. Богомолов, выбросив карты куда подальше, превратит ее в девичник. К этому моменту он уже наскоро перелистал страницы истории: 1913-й, 1914-й, одесский погром 1915 года, Октябрьская революция, нэп... И вот уже героине 40. Но эк бедняжка мается на своем дне рождения! Жизнь прошла, морщины в изобилии, желаний нет: вон какого мускулистого жеребца привели подружки Фраскита и Мерседес «в подарок», а испробовать молодое аппетитное тело уже не тянет. Трагедия! Ха-ха.

Так что же вышло у Богомолова? На первый взгляд – блестящая пародия на «Кармен». А на второй – железно сконструированный спектакль с концепцией, опора которой в сумасшедшей, «неправильной» любви одного великого русского поэта к одной некрасивой, но мистически притягательной еврейке. Для него она – королева, которой он, недостойный, может лишь вплести «судороги слов» в корону (смотри строки, приведенные выше). В богомоловском спектакле тоже есть королева. Но вот кому он этот титул презентовал? По мне, не героине оперного любовного треугольника, а другой, которая носит имя «Кармен» и состоит в «законном браке» с Бизе. Это ей, великой опере, богомоловская «судорога слов» – демонстративных, ернических, уродливых, за которыми отчаянное: «Прими меня, какой есть, уготованная тебе в веках корона не спадет».

Фото Никиты Чунтомова