В музыке был обещан французский взгляд на испанскую трагедию, в оформлении – свидание с самым оригинальным архитектором мира Гауди. Уже на спектакле в буклете вместо либретто обнаружились фрагменты новеллы Мериме (к чему бы это обращение к оригиналу, где темные качества Кармен еще не опоэтизированы музыкой?). С сюрпризом оказалась и программка: на первых позициях – Он и Она в исполнении балетной пары.

Небо не земля, Севилья не Барселона

Возвышенные чувства в классических па никак не резонировали с особой без комплексов, энергично разрубающей вокруг себя пространство (Анастасия Лепешинская), и простодушным, не очень поворотливым капралом (Михаил Губский). Обрисуй хореограф Надежда Калинина идеальную любовь в противовес изломанной как-то иначе – к примеру, смешав классику с испанским фольклором, – возможно, ассоциативные связи между оперной землей и балетным небом проступили бы. Но в их отсутствие танцевальные номера выглядели лишь способом прикрыть овладевшую режиссерским корпусом боязнь оставить публику один на один с увертюрами и симфоническими интерлюдиями.

Что до сценографии, то она оказалась не такой, как в премьерном постере. Там – стилизованная башня в духе Гауди, которая на все сто сопрягалась с образом Кармен («Хотите знать, что послужило образцом для многих моих творений? – спрашивал великий каталонец. – Дерево, прямо стоящее, вздымающее кверху свои ветви...»). Но пошел занавес, и на месте Севильи открылись текучие квадраты барселонского дома Каса Мила с пустыми глазницами окон, отчего в занятном сооружении Гауди появилось нечто мертвенное, предвещающее, как и положено, трагическую развязку. В проеме художник Вячеслав Окунев установил витую лестницу, за ней экран с проступающими на нем морем, городом, абстракциями, там примостил контрабандитский ангар, тут вывез решетку в форме подковы или вывесил другую, ажурно-модерновую... От всей этой тесноты воздух свободы, которым так рвалась дышать героиня, улетучился, и дальнейшие страсти будут кипеть, как в кастрюльке, выдавая знакомые ароматы.

Дорога, ведущая... куда?

Двадцать с лишним лет по соседству в «Геликоне» работницы табачной фабрики вместо скручивания папирос занимаются куда более прибыльным делом. В «Новой опере» контрабандисток из них делать не стали, но дорогу к публичному дому, по примеру соседа, расчистили. Выходя на обеденный перерыв, все как одна поддергивали по самое не хочу юбку, открывая панталоны или ножку в белом чулке (но больше без оного), а потом, потряхивая своими богатствами, устраивались в заманчивых позах в прифабричной пыли: «Ну где ваши кошельки, господа?». Мериме, помнится, раздевал своих работниц, спасая от испанского зноя; Бизе осторожно намекнул: «говорят, они порочны», Бертман в «Геликоне» принципиально превратил табачниц в девок – это было концепцией. А петербуржцу Юрию Александрову, работавшему над новооперной «Кармен», похоже, толика скабрезности нужна была для красного словца, чтобы встряхнуть публику. Но дальше ей все равно предстояло путешествовать по накатанной дороге, где и образы, и история привычны. Только, подозреваю, режиссер не такую дорогу рисовал в своих планах.

Сколько новых деталей он рассыплет по всему пространству спектакля, призванных сказать: это новый взгляд на хрестоматийную оперу! Вот солдаты пасуют друг другу мяч для регби – это второй после отсылок к Гауди намек на то, что мы находимся в первой четверти ХХ века, когда английская игра увлекла и Испанию. Вот Эскамильо при первом своем выходе является в стельку пьяным – а что (слышится голос режиссера), имеет право, надо ж мужику после корриды снять напряжение. Вот Хозе в финале предстает перед Кармен в монашеском плаще – это о смирении, к которому его привело страдание, или режиссер представляет его орудием высшего возмездия? Найдутся и детали уровня ниже пояса: с Цуниги в кабачке Лиласа Пастья стащят штаны, заставив публику любоваться его исподним, а Кармен в качестве ударного аргумента в соблазнении Хозе не найдет лучшего, чем пристроиться, повиливая бедрами, аккурат к его причинному месту. Эх, Кармен, наивный мир, уверенный, что главное твое оружие – магнетизм, не таким имел его в виду... Микаэле повезло больше: для деревенской простушки режиссер придумал деталь вкусом и тоном повыше. Пока солдаты развлекаются игрой в перекидывание ее дорожной сумки, она выхватит у самого беспечного саблю, и тут весельчакам будет не до смеха. Но в концепцию, открывающую новые смыслы в привычном, ни эти, ни другие детали не сложатся, так и оставшись либо оживляжем, либо чертой, которой режиссер подчеркнет нюанс, ему интересный (в героине, к примеру, – ее лидерство в банде).

В поисках французского

Не нашлось новых смыслов – посмотрим на работу как на традиционный, иллюстративный спектакль, любовь публики к которому не отнимут все радикалы мира вместе взятые. Но такой хорош только тогда, когда выстроен без сучка и задоринки, сыгран с не меньшим мастерством, чем в драме, и спет без изъянов. Сучков в спектакле «Новой оперы» оказалось достаточно. А поверхностность – чувства здесь рождаются ниоткуда, страсти изливаются в трафаретных формах – сделает совсем неуместным его сравнение с хорошей драмой. Дерзай, певец: не поставив перед тобой серьезные актерские задачи, режиссер волей-неволей дал тебе карт-бланш. Но им, кроме Микаэлы – Екатерины Петровой, никто из четверки, составляющей любовные треугольники, не воспользуется.

Она одна будет лепить в звуке назначенный образ, демонстрируя осмысленность слова и искренность чувств к тому, кто никак не мог похвастаться теми же качествами. Исполнитель партии Хозе был заточен на производство практически одних форте и хождение не по лабиринтам человеческой души, а по прямой. Не в средствах Анджея Белецкого было хоть чуть подправить окарикатуренный режиссером образ Эскамильо: эта партия певцу не по голосу, отчего он не раз и не два тонул в фанфарных здравицах оркестра. Не найдет сколько-нибудь интересной трактовки образа Кармен и увиденная исполнительница этой партии. А подсказка была – в заявлении, сделанном дирижером-постановщиком Александром Самоилэ про французский взгляд на испанскую трагедию. Но где это французское с его чувственной сдержанностью, изящностью выражения, тонким вкусом? В первом же большом высказывании, Хабанере, – эмоция крупного помола и напористая, на публику, констатация факта: у любви, как у птички, крылья. Так сеть для запримеченного кавалера «французская штучка» плести не будет.

Впрочем, похоже, нам изначально предложили невыполнимое – искать черную кошку в черной комнате. Не только солисты, хор, а и оркестр по части тонкого французского плетения оказался не силен. Да и зачем оно, тонкое, если на сцене режиссер вырубал историю, которая одним – великий миф, а ему (цитата из буклета) – сюжет типа «у меня была собака, я ее любил, она съела кусок мяса, я ее убил».

Фото Даниила Кочеткова

На фото: сцены из спектакля