– Михаил Борисович, у вас много произведений на ветхозаветную тематику. Когда вы музыкально интерпретируете Библию, вы ощущаете внутренний трепет или это привычная творческая работа?

– Треть моих сочинений связана с сюжетами из Ветхого Завета, и если я их пишу, значит, наверное, внутренний трепет ощущаю. Но я его ощущаю и когда пишу на другие сюжеты и темы. Я хорошо знаю самые разные сакральные тексты, считаю себя эклектиком и космополитом, использую в своем творчестве самые разные идеи, музыкальные принципы. Ветхозаветные сюжеты я воспринимаю как непростые, болезненные и очень неоднозначные истории о реальных, некогда живших людях – таких, как мы с вами. И я пытаюсь в этих историях разобраться и осмыслить, что произошло. Однако в своих произведениях я не использую библейский текст (за исключением единственного – «Содом и Гоморра»). Я использую смыслы, которые в нем заложены. «Адам и Ева», «Авраам и Исаак», «Изгнание из рая» и другие мои сочинения – чисто инструментальные. Совсем другое дело, когда я пишу музыку на слова А. Ахматовой, М. Цветаевой, О. Мандельштама, И. Бродского, А. Пушкина или Ф. Тютчева, французских или английских поэтов…

– Есть ли в вашей музыке числовая символика, «библейская математика», может быть, каббалистика?

– Я знаком с основными положениями Каббалы, хотя ивритом не владею. В иврите буква равна числу. В Каббале есть и числовая символика, и символика графическая. В одной из своих партитур я пытался изобразить букву, с которой начинается Ветхий Завет.

– Каким образом вы структурируете свою музыку?

– Как ни странно для малорадикального композитора, я использую различные таблицы. Какие – совершенно неважно, я их уничтожаю после завершения произведения, но у меня есть сочинения, которые связаны с моими индивидуальными системами. А есть сочинения, свободные от них. В «Страстях по Иуде», например, таблица связана с последовательностью звуков, в «Содоме и Гоморре» это обычная серийная таблица. Но все это интересно только музыковедам, человеческое ухо не воспринимает подобные вещи, не думаю, что это можно определить на слух.

– Мне кажется, таблицы и схемы так или иначе воздействуют, хотя бы на подсознательном уровне.

– В любом случае они важны не сами по себе. Важны не те средства, которые использует композитор, а творческий результат, если он есть. Думаю, сейчас новое слово можно сказать только в музыкальном содержании, а не в средствах выражения, не в музыкальном языке. Важен смысл, а не то, как это сделано. Все остальное, простите, музыковедческий треп.

– С 1999 года вы написали целую серию композиций, которую объединяет слово «время»: «Время терпеть», «Время вспоминать», «Время прощать», «Время Каина»… С чем связана эта сверхидея?

– Я выражаю свои мысли через музыкальный образ, который плохо передается словами. Вместе с тем он может быть гораздо информативнее, чем слова. Мои сочинения, в том числе и из серии «Время…», не имеют литературной программы, хотя все они как-то называются (и эти названия, как правило, носят агрессивный характер). Я только показываю слушателю тропинку, но мне будет одинаково дорого, если он (она, они) свернет с нее и поймет меня иначе. Я действую, прежде всего, как музыкант. Говорить о музыке – это все равно, что танцевать об архитектуре. Да, мы вынуждены переводить какие-то вещи на вербальный язык, но природа музыки к словам не имеет никакого отношения.

– Вы изначально уверены в единственно возможном музыкальном образе или же путь к тому или иному видению непрост и парадоксален? Расскажите, как вы работаете.

– Я вообще ни в чем не уверен. Если бы я был уверен и все знал, то не писал бы музыку. Еще раз повторю: я пытаюсь понять и разобраться в чем-то в процессе ее написания. Это процесс, прежде всего, интуитивный: первичны для меня чувства, а мысли – уже потом. Я могу долгое время соединять две ноты, пока не почувствую, что прав. Анализировать совершенно бессмысленно. Это может касаться не только последовательности звуков, но и формы в целом, особенностей инструментовки. Мне 63 года, из них 35 я активно пишу музыку (в среднем это 7-8 сочинений в год), работаю, как правило, по 10 часов в сутки и точно знаю, что я буду делать завтра утром. Поэтому вполне естественно, что я сформулировал для себя какие-то принципы творческого процесса.

– В чем заключаются ваши главные принципы композиции?

– В каждом новом сочинении они другие (и с драматургически-содержательной точки зрения, и в смысле технологии).

– Тем не менее композитор Броннер узнаваем.

– Надеюсь, что да. Но в чем эта узнаваемость заключается – вопрос не ко мне.

– Есть ли тема в вашем творчестве, которой вы уделяете особое внимание?

– Я бы сказал, что нет. За последние полтора года я написал детскую оперу «Гадкий утенок», концерт для оркестра с солирующими фортепиано, скрипкой и кларнетом «Цугцванг», «Простодушные песни» на французскую народную поэзию, концерт для баяна «Заколдованный лес», «Книгу жизни» для альтовой домры, фортепиано, скрипки и виолончели… Не вижу никакой главной темы. Вообще я сочиняю очень разную музыку.

– Кстати, у Николая Обухова тоже есть «Книга жизни», которую он писал практически всю жизнь.

– Мне кажется, каждый человек пишет свою «Книгу жизни». Мое новое сочинение «Цугцванг», кстати, в том же ряду (это положение в шахматах, при котором любой ход игрока ведет к ухудшению его позиции). Или вот сочинение, которое я заканчиваю сейчас, – In the Middle of Nowhere.

– Однажды вы написали музыку к телесериалу Сергея Урсуляка «Неудача Пуаро». Для вас подобные работы – чисто прикладные или вы относитесь к ним столь же серьезно, сколь и к своей опусной музыке?

– Я ко всему отношусь одинаково серьезно, и мне не стыдно за эту работу. Я озвучивал и многие документальные фильмы с точно таким же отношением. Композитор не должен делить музыку на «халтуру» и «настоящее творчество».

– Какие жанры вам особенно интересны и почему?

– Я написал очень много детской музыки, причем и серьезной, и даже трагической. Одно из самых трагических моих сочинений – «Крестовый поход детей» с участием детского хора. Одно из самых смешных – «Вредные советы» на тексты Григория Остера, и там тоже поет детский хор. И все-таки я бы не стал ничего выделять. С годами я открыл секрет композиторского счастья: теперь я пишу музыку только для своих близких друзей, которым нравится играть Броннера. Сейчас среди них много талантливых молодых и даже очень молодых исполнителей. Я искренне люблю музыкантов, без них композиторская деятельность – просто упражнения в графике.

– Если не иметь в виду вашу жанровую всеядность, есть ли какие-то точки притяжения в вашем творчестве, может быть, последних лет?

– В последние годы я написал много сочинений для домры, балалайки, цимбал и для оркестра русских народных инструментов. Эти произведения подарили встречи с талантливыми исполнителями и дирижерами.

– Вы автор более двухсот произведений. Насколько у вас ровное или неровное отношение к собственным творениям?

– У меня сложные отношения с композитором Броннером, я не большой его поклонник. Иногда переслушивать свою музыку для меня очень болезненно или даже совершенно невозможно. Хотя, бывает, я редактирую свои опусы. Иногда работа над сочинением продолжается столько, сколько оно исполняется, и изменения бывают существенными.

– Кто из современных композиторов является для вас эталоном творческой личности?

– Я люблю и считаю весьма современной музыку П.И. Чайковского, Дж. Верди. Я вообще до сих пор люблю музыку.

– Как вы относитесь к молодому композиторскому поколению?

– Как председатель приемной комиссии вместе со своими коллегами я принял в Союз композиторов большое количество талантливых молодых людей, хотя их творчество не всегда мне близко.

– С кем вы больше всего пересекаетесь по творческим ориентирам?

– Мне интересны сочинения и идеи самых разных композиторов, в том числе и авангардных. Я хорошо знаю современную музыку. И, несмотря на возраст, пытаюсь учиться всему, что вызывает интерес, – от новых принципов записи до новых компьютерных программ.

– Где вы сейчас преподаете?

– Я 15 лет работаю в Институте им. Ипполитова-Иванова, преподаю композицию.

– Есть ли у вас свои особенные принципы педагогики?

– Есть. Никого не давить, не навязывать свою эстетику, стараться помогать. Поэтому мои ученики (и выпускники) очень разные, и, кстати, среди них довольно много весьма радикальных молодых людей – Даниил Екимовский, Руслан Мурсякаев, Василий Стругальский (последний на третьем курсе выиграл «продвинутый» композиторский конкурс «Шаг влево»).

– Были ли похожие принципы у вашего педагога по композиции Тихона Хренникова?

– Да, он тоже не давил на своих учеников. Вообще, мне кажется, все мои человеческие принципы почерпнуты у него.

– Расскажите немного о Юрии Фортунатове, у которого вы в свое время учились в Московской консерватории по классу инструментовки.

– Ю.А. Фортунатов и Т.Н. Хренников оказали на меня самое большое влияние. Юрий Александрович – совершенно уникальный человек. Хотя он никогда не преподавал композицию, ему удалось воспитать, на мой взгляд, огромное количество композиторов и создать свою собственную школу. Причем из людей, которые жили по всей территории тогдашнего Советского Союза. Раз в году мы встречались с ним в Доме творчества «Иваново», где он был консультантом. Через инструментовку он приобщал нас к сложным, глубинным композиторским проблемам. Я начинал с ним заниматься еще в училище и не переставал общаться до его смерти. Не проходит дня, чтобы я его не вспоминал.

– В чем-то его фигура была аналогична Эдисону Денисову, которому тоже не давали учеников по композиции и у которого тоже все учились… Вы член оргкомитета Международного фестиваля «Московская осень». Сейчас основной корпус программы, наверное, уже сформирован. Что будет звучать нового в этом году из вашей музыки?

– Я подал заявку на исполнение «Цугцванга», но все будет зависеть от финансовых возможностей организаторов фестиваля: будут ли вообще симфонические концерты, а если будут, то войдет ли именно это сочинение в программу. К сожалению, в связи с кризисом оркестры повышают ставки в два раза, а бюджет фестиваля не увеличивается. Кстати, в этом году он будет чуть короче, чем обычно.

– Если бы у вас были неограниченные финансовые возможности, какое свое сочинение вы бы хотели услышать?

– Из того, что не звучало в России, – «Еврейский реквием», который шесть раз исполнялся в Германии в 1994 году. В этом сочинении большой состав оркестра, солисты, взрослый и детский хоры… Но если бы у меня были деньги, я бы не стал их тратить на это исполнение. Я категорически не занимаюсь пропагандой своей музыки.