– Юрий, слушая ваши произведения, я поняла, что вы продолжаете линию полистилистики Альфреда Шнитке. Это слышно по балету «Магриттомания», например, где вы демонстрируете постмодернистские склонности.  

– Балету 14 лет, это довольно давняя история. Но эту линию я, несомненно, продолжаю. А как иначе? Времена индивидуальных моностилей прошли, сегодня они неактуальны. Более того, сегодня так писать уже просто невозможно. 

– Александр Вустин – пример композитора, пишущего в индивидуальном моностиле. Виктор Екимовский в каждом новом сочинении создает свой новый моностиль… 

– А вы обратили внимание, что и у Вустина, и у Екимовского наблюдаются явные признаки усталости, исчерпанности творчества? Особенно у Виктора Екимовского – не напасешься же на каждое сочинение новых индивидуальных стилей… Лет двадцать назад он написал абсолютно гениальные «Симфонические танцы», но после этого каждый его «индивидуальный проект» был уже не таким ярким и индивидуальным. 

– Насколько вам близок Екимовский, раз уж о нем зашла речь? 

– Очень близок и интересен. И человечески, и творчески. В первую очередь он мне близок отсутствием разговоров о содержательной стороне музыки. Я этого очень не люблю, мне это всегда казалось подозрительным. Поэтому, кстати, мне творчески не близок Саша Вустин (хотя он один из моих друзей). Меня всегда коробит, когда композитор шлет людям письмо-сообщение с какими-то истинами, впрямую демонстрирует свое мировоззрение. 

– То есть вас раздражает проповедничество в искусстве? 

– Можно и так сказать. Притом что я очень люблю некоторые вещи Вустина («Посвящение Бетховену» – это вообще, по-моему, шедевр), опусы с латинскими названиями, с «вздыманием рук к небу» мне чужды. 

– Полиритмы – полиметры – политемпы – политональности, встречающиеся во многих ваших сочинениях, той же природы, что и полистилистика?

– В чем-то, наверное, да. Я очень люблю эту сферу изысканий, особенно в плане метроритмики. 

– У вас есть «Посвящение Кейджу», музыка которого должна звучать одновременно в семи городах в день и час вашего рождения в честь 70-летнего юбилея. Как вы реально себе это представляете? 

– Мне кажется, вполне достаточно сообщения об этом. 

– Какие у вас отношения с Игорем Стравинским? 

– Из великой триады русских композиторов ХХ века (Прокофьев – Шостакович – Стравинский) он ближе двух других. 

– Отголоски его «Весны священной» слышны в вашем «Хлебников-Concerto». А с чем связано ваше обращение к Велимиру Хлебникову? 

– Хлебников как поэт мне неинтересен совершенно. В этом опусе, кстати, его текст звучит на английском языке. У меня есть буклет к «Ночам в Галиции» Владимира Мартынова, и там есть английский перевод его стихов. Мне показалось, что Хлебников в английском варианте более убедителен. 

– Ничего себе… 

– Еще у меня есть такая странность: я вообще не могу терпеть вокальную музыку и по большому счету никогда ее не писал, кроме вынужденных ситуаций, где она получает прикладное значение. «Хлебников-Concerto» был заказным произведением. 

– Мне показалось, что в этом, пусть и заказном, опусе вам удалось перевести Хлебникова на музыкальный язык, причем это достаточно точное попадание (что редко удается композиторам в отношении этого поэта). Кстати, в нелюбви к вокальной музыке вы полностью совпадаете с Екимовским. И, наверное, английский здесь важен чисто фонетически, как музыкальный тембр. 

– Возможно. Что касается вокальной музыки, то она сейчас крайне неубедительна. Представьте: выходит на сцену певица, открывает рот, закатывает глаза… Это уместно, если она поет Варламова или Доницетти, но если это мелодия, скажем, на стихи Элюара, сопровождаемая кластерами у рояля, мне это кажется абсурдом. 

– А если это выходит Екатерина Кичигина?

– Я ее не знаю, вокальная музыка вне моих интересов. Но знаю Кэти Берберян. Конечно, есть убедительные примеры, но не факт, что композитору повезет работать именно с такими вокалистками. Но даже Берберян, честно говоря, я переношу с трудом. Современный вокал я воспринимаю, скорее, в виде Эми Уайнхаус. 

– А как вы относитесь к неакадемическим вокалисткам и вокалистам, например, Саинхо Намчылак, Филу Минтону? 

– Саинхо я знаю, но для нее же нельзя ничего написать, и я с ней не знаком. Поэтому люблю ее платонически. 

– Почему нельзя? Она читает ноты, к тому же та самая исчерпанность, о которой мы говорили, касается не только академических композиторов. Новые творческие контакты сейчас никому не повредят. 

– По части исчерпанности творчества я абсолютно согласен с Владимиром Мартыновым. Конечно, он со своей концепцией «конца времени композиторов» уже всем порядком поднадоел, повторяет одно и то же во всех интервью, но это не отменяет его правоты. 

– Кто вам сейчас наиболее интересен из петербургских, московских и вообще российских коллег? 

– Ну, например, мой земляк Анатолий Королёв. Это выдающийся оркестровый композитор (что сейчас редкость, для оркестра сегодня мало кто пишет), который незаслуженно обделен вниманием СМИ. Он исполняется примерно раз в сезон стараниями друзей – дирижеров-симфонистов – на «Петербургской музыкальной весне». Это не очень общительный, можно сказать, даже замкнутый человек. У него есть замечательный концерт для большого оркестра «Фигура речи», который можно послушать на портале youtube.com. Я давно дружу с Леонидом Десятниковым, уже лет сорок, наверное. Он вниманием не обделен, но больше известен по части театра (эта область мне как раз не близка, ближе кинематограф). А между тем у него много интересной нетеатральной музыки. Еще я хотел бы обратить внимание на минского композитора Виктора Копытько. 

– Мне показалось, что вам должна быть близка ирония Юрия Ханина, Сергея Курёхина. У вас были какие-то творческие пересечения, альянсы? 

– С Ханиным я ни разу в жизни не встречался, мы разминулись в консерватории, и я слышал не так много его музыки. А то, что слышал, – забавно, но везде это довольно однообразный стёб. Я не вижу повода для такого веселья, не понимаю, над чем он смеется. Он написал гигантскую книгу о Скрябине, я как-то полистал ее в книжном магазине. Это совершенно безумный текст о том, как он лично встречался со Скрябиным, и т.д. – в общем как бы мистификация. Что касается Сергея Курёхина, он предлагал что-то сделать вместе, но дальше разговора дело не пошло. Мы с ним замечательно выпивали, он был невероятно интересный парень, гений общения, он быстрее всех, кого я знал, играл на рояле… 

– Как вы относитесь к тому, что сейчас делает молодое и относительно молодое композиторское поколение? 

– Есть у молодых московских композиторов крен в сторону Хельмута Лахенмана, новых способов звукоизвлечения, шумовой партитуры (я имею в виду, прежде всего, Дмитрия Курляндского, но и у него есть удачные «Колыбельные танцы»). И все же мне намного интереснее, что сейчас делают Настасья Хрущёва из Петербурга, Алексей Шмурак из Киева. Эти композиторы вернули мне веру в то, что настоящая музыка по-прежнему сочиняется. Из москвичей к таким композиторам относится Владимир Горлинский – я слышал пару его необычайно ярких пьес. Мне очень был интересен внезапно умерший Георгий Дорохов. 

– Но он же не написал ни одной нормальной ноты… 

– В нем было что-то такое, что отличало его от всех остальных. Подкупало простодушие его нойза, какая-то стихийная сила. И совершенно неожиданное для такого человека глубочайшее знание симфонической музыки позднего романтизма: например, он мог по тактам сравнивать авторские редакции симфоний Брукнера… Его смерть стала большой драмой для меня. 

– Многие ваши опусы не слишком продолжительны по времени звучания, а те, которые продолжительны, теоретически могли бы звучать любое количество времени… 

– Я – композитор «короткого дыхания», моя основная форма – сюита из небольших частей. Не вижу для себя возможности работать в крупных формах. 

– Здесь вы опять же близки Виктору Екимовскому, у которого тоже преобладают короткие композиции. Это связано с тем, что ваши основные идеи укладываются именно в диапазон 10–15 минут или с элементарной ленью? 

– Конечно, «укладываются в диапазон». К тому же я, как правило, не ввожу контрастный материал, который требует более обстоятельной разработки, более длительного развития. Должен сказать, что я не ленивый композитор. Мне приходилось параллельно писать музыку к двум-трем фильмам (кстати, я уже 15 лет нигде не служу, так что музыка к фильмам – единственный источник моего дохода). 

– Как вы работаете? 

– С годами я пришел к максимальной рационализации работы с материалом. Для меня идеал – придумать такой алгоритм, чтобы сочинять уже не надо было, тогда пьеса появляется сама собой. 

– То есть для вас идеал – это саморазвитие материала?

–Да. Поэтому, как правило, я не ввожу контрастных материалов – это противоречило бы такому методу работы. 

–Расскажите, как с вами занималась Галина Уствольская.  

– Я учился у нее всего год в музучилище Римского-Корсакова. Она занималась беспощадной редукцией, и это было единственной ценностью, которую я получил от своих педагогов за все время обучения. В ее музыке отсечено все лишнее, тому же она учила своих учеников. Мне крайне симпатичен список ее сочинений – всего 25 опусов. 

– В чем принципиальная разница с классом Александра Мнацаканяна в консерватории? 

– Он был прекрасным человеком, но регулярных занятий у меня не было, – он позволял мне делать все, что я хочу и спасал меня от кафедры марксизма-ленинизма, за что я ему безмерно благодарен. 

– Вы нигде и никогда не преподавали композицию?

– Я совершенно не в курсе, как это делается, и не имею ни малейшего желания ее преподавать. 

– Какой проект был бы сейчас для вас интересен, если бы не было проблем с исполнителями и финансированием? 

– Я очень люблю писать для оркестра и хотел бы побольше таких проектов. Это центр моих интересов. Буквально сейчас я закончил большой симфонический опус под названием «Печорин-сюита», посвященный 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова (он будет исполнен оркестром Большого театра в октябре этого года). 

– Значит, у вас с Анатолием Королёвым общий центр интересов. А что вообще сейчас происходит на петербургской сцене? Есть значительные события? 

– Сейчас мои культурные запросы полностью удовлетворяются Интернетом, я уже давно не хожу ни на какие концерты, не покупаю никаких дисков, поэтому я не знаю, что сейчас происходит в музыкальной жизни Петербурга. Я не люблю выходить из дома и делаю это только в случае крайней необходимости.