– Марис Арвидович, насколько основательными оказались для вас уроки жизни и профессии, полученные у отца?

– И те и другие были очень важными. Папа много работал, и большую часть времени мне уделяла, конечно, мама. Это продолжалось лет до двенадцати. Но интересоваться дирижерской профессией я начал достаточно рано, думаю, мое бессознательное желание быть дирижером возникло годика в три-четыре. Уже тогда в Рижском оперном театре я вовсю присутствовал на папиных и маминых репетициях. Няни у нас не было. Мама была певицей, и я слушал спектакли с ее участием иногда каждый день. Эти «оперные уроки» оставили большое впечатление. В свои шесть-семь лет я начал многое понимать, и мне было очень интересно с папой обсуждать разные вопросы, связанные с жизнью дирижера на сцене и за сценой. В 14 лет я стал еще больше разбираться в тонкостях дирижерского ремесла, отправившись учиться в ленинградскую школу-десятилетку на хоровое отделение. Я продолжал посещать репетиции отца, его концерты. Обсуждения с отцом вопросов интерпретации перешли на совершенно другой уровень. Когда же я поступил в Ленинградскую консерваторию на дирижерский факультет, мы с папой общались почти на равных – как два дирижера старшего и младшего поколений, – разбирая мои и его концерты, его и мои репетиции, на которых он присутствовал. Говорили и о других дирижерах. Для меня его рассказы о жизни и выступлениях великих мастеров, о которых мало кто тогда знал, оказались очень полезными: это и Рудольф Кемпе, и Франц Конвичный, и многие другие – список большой.

– Эти рассказы стали для вас живыми уроками истории дирижерского искусства?

– Да, потому что такого предмета тогда не было, как не было и тесных связей с европейской культурой, какие есть сегодня. А после войны с этим начались еще бóльшие сложности, информация о том, что происходит в Европе, не поступала. Не то что сейчас, когда можно спокойно поехать туда и послушать или, в конце концов, заглянуть в интернет и узнать новости. Словом, благодаря живым урокам отца я был подкованным, информированным, знал о традициях, понимал, кто есть кто в дирижерском мире. Его рассказы были и полезны, и интересны. В консерватории мой педагог Николай Семенович Рабинович тоже был ходячей энциклопедией, много знал и мог рассказать то, о чем ни в одной книге нельзя было прочитать. И Мравинский, и Зандерлинг, и Рабинович, и папа встречались в Ленинграде, и я был рядом с ними, слушал их разговоры. Так что мои университеты проходили на серьезной почве, которая меня очень развивала как молодого дирижера. Затем насупил период, когда и отец был безумно занят, и у меня возросла занятость, он много ездил за границу, и я много ездил. Мы встречались между поездками, обменивались мнениями, впечатлениями. Начиная с 1971 года, папа преподавал в Ленинградской консерватории, где стал преподавать и я по окончании аспирантуры. Мы преподавали, сменяя друг друга, а иногда и вместе, у нас было дирижерско-педагогическое содружество. И у папы, и у меня было много учеников. В ноябре 1985-го он, к великому сожалению, умер, а я продолжал преподавать. После смерти папы Евгений Александрович Мравинский, у которого я работал ассистентом, пригласил меня занять пост второго дирижера Заслуженного коллектива. С 1986 года я стал работать в филармонии, где прослужил с 1971 года 29 лет, а папа проработал там 32 года. Так что мы оба – дирижеры петербургской школы, чем очень гордились, считая ее лучшей в мире.

– В чем заключалась эта петербургскость?

– Наши педагоги были многосторонне образованными, так же развивали и нас – в разных стилях и репертуарах. Мой педагог Николай Рабинович был большим специалистом по Моцарту, Брукнеру, Малеру. Мравинский тоже очень любил Брукнера, а еще Вагнера и Брамса. У них было понимание необходимости связи с западной культурой. Должен сказать, что и в вопросах интерпретации ленинградская школа отличалась от московской. К примеру, сочинения Чайковского и Шостаковича звучали у ленинградских дирижеров иначе. Музыку Чайковского более классично, не перебарщивая, начал исполнять Мравинский…

– Классично, то есть более строго?

– Да, строже, менее сентиментально, потому что его музыка сама по себе много выражает. Как говорил мой папа: «Не добавляй к сахару мед».

– Вы сказали, что в годы ваших университетов в СССР не было тесных связей с западным миром. Это очень беспокоило отечественных дирижеров?

– Разумеется, было бы намного лучше, если бы наши культуры взаимодействовали. Но не будем забывать, что в конце 1960-х – начале 70-х годов в СССР возник гастрольный бум: приезжали такие зарубежные оркестры, как Бостонский, Чикагский, Нью-Йоркский, Лондонский симфонические, и Консертгебау, и Берлинская филармония, и Венская, и из Парижа. Очень интенсивная жизнь была. Тогда многие здесь впервые услышали западные оркестры и поразились многим: отменным чувством стиля, звуковыми качествами. Если бы это случилось раньше, кому от этого стало бы плохо?

– Вас с вашим громадным опытом и знаниями очень не хватает начинающим дирижерам Петербургской консерватории.

– Многих не хватает… Судить, конечно, не могу, поскольку в последние годы совершенно оторван от консерватории, мало знаю, что в ней происходит, но надеюсь, что все же дела там обстоят неплохо. Меня, конечно, приглашали дать мастер-классы, но у меня пока не было времени. Думаю, надо все же провести в Петербурге мастер-классы.

Фото предоставлено Санкт-Петербургской академической филармонией им. Д.Д. Шостаковича

На фото Арвид Янсонс и Марис Янсонс