АРХИВ
16.02.2016
МИР ЕФИМА БРОНФМАНА
Воспоминания о Ташкенте и учителях в США, размышления о современной музыке и любимых классиках – в беседе со знаменитым американским пианистом, в очередной раз посетившим Петербург

Мир пианизма стал очень многоликим. Насколько и в какую сторону изменился уровень исполнительского мастерства со времен вашей молодости или, скажем, со времен Эмиля Гилельса?

– В мире появилось очень много талантливых пианистов, на мой взгляд, сейчас их даже больше, чем было десять лет назад. Мне кажется, можно говорить о расцвете фортепианного искусства. Но таких, как Гилельс, нет – во всяком случае, мне не встречались. Много прекрасных пианистов старшего поколения, но Гилельса нет и, думаю, не будет еще долго. Его гений не затмить. Он действительно был выше всех и как музыкант, и как пианист. Он был гением музыки, звука, музыкантом со сверхъестественной силой. Такие встречаются раз в сто лет.

Вам довелось играть перед ним? Насколько известно, Эмиль Григорьевич был хорошо знаком с вашим отцом.

– К сожалению, мне не представился шанс показаться ему. Я тогда только начинал свою карьеру и мне не удалось познакомиться с ним поближе. А с папой он был знаком по Одессе, где они вместе учились в школе Столярского. Они оба – представители одного поколения. Именно благодаря папе мне однажды удалось увидеться с Гилельсом: я зашел к нему в артистическую после его концерта в Лондоне, чтобы передать привет от папы. Он очень обрадовался, принял меня с улыбкой, много спрашивал об отце.

О вашем ташкентском периоде жизни известно не очень много. Как там оказались ваши родители?

– Моя мама из Польши, и во время войны – в 1939 году, когда она была 15-летней девушкой, – бежала от нацистов в Россию, что и спасло ее от верной гибели. Все ее родственники, оставшиеся в Польше, погибли в лагерях или от бомбежек. А мой папа служил в Советской армии и когда его часть проходила через маленький город Ветлуга, где в тот момент была моя мама, они познакомились. В Ташкенте же оказались в эвакуации. Я прожил там до 14 лет, после чего мы уехали в Израиль (проучившись в Израиле около четырех лет, я отправился продолжать учебу в США).

Культурная жизнь в Ташкенте была не слишком бурной. Самым большим событием моего детства стал приезд Мстислава Ростроповича с сольными концертами. Это произошло в те годы, когда его не выпускали из Советского Союза из-за дружбы с Солженицыным. Если бы ему не перекрыли тогда путь на Запад, он бы никогда, наверное, не приехал в Ташкент. Мне было лет десять, когда я ходил на его концерты. Меня поразил невероятный масштаб его музицирования, владения инструментом: эти волшебные звуки я помню до сих пор, почти 50 лет спустя. Такое я услышал впервые. Гастролеры в Ташкенте были разные, чаще приезжали солисты второго ранга – Рихтер с Гилельсом «не добирались». Но хороших музыкантов было немало и в самом Ташкенте, в Ташкентской консерватории. Один из них, например, Анатолий Гительман – выдающийся пианист, ученик Генриха Нейгауза. Многие достойные музыканты из Москвы и Ленинграда оказались в Ташкенте в эвакуации.

Ваше формирование как исполнителя началось, вероятно, позже?

– Думаю, что в основном позже, все-таки в Израиле и Америке. Ташкент – очень хороший город, но вряд ли он мог соперничать по уровню с Москвой и Ленинградом. Я бы отправился учиться в один из этих городов, кабы не отъезд из СССР.

Если проследить родословную вашего пианизма, куда она приведет?

– Моим первым учителем была мама. В Израиле я учился у представителя европейской школы, как позднее и в США, где моим педагогом был Рудольф Серкин. Среди учителей был и Лео Фляйшер – ученик Артура Шнабеля. Благодаря им я играю много европейской классики, хотя и русскую музыку исполняю с большим удовольствием.

Как вы формируете свои концертные программы?

– Каждый год стараюсь играть по две-три программы, их формирование зависит от разных факторов. Сейчас, например, играю в нескольких городах все сонаты Прокофьева. За сезон у меня получается не больше ста концертов. Репертуар обычно выучиваю летом, готовясь к новому сезону.

Есть музыка, которую вы давно не играли, по которой соскучились?

– Хочется вернуться к сонатам Бетховена, Шуберта, больше играть Баха, Дебюсси.

Вы включаете в свои выступления и сочинения ныне живущих композиторов, среди которых, например, Йорг Видманн.

– Да, он написал для меня замечательный фортепианный концерт, который я исполнил впервые в Берлинской филармонии год назад, впереди – его американские премьеры в Сан-Франциско, Кливленде и Бостоне. Йорг пишет очень хорошую музыку.

Я всегда высоко ценил сотрудничество с коллегами, будь то композиторы или инструменталисты, не люблю быть одиночкой. Работать с композиторами для меня очень важно, они – лучшие музыканты, понимающие музыку гораздо глубже, чем многие исполнители, включая даже дирижеров. Мне кажется, что через современных композиторов я учусь глубже понимать Бетховена, Шуберта. История музыки короткая и все сегодняшние композиторы в той или иной мере связаны с прошлым и соединяют с ним и меня. Мне интересно, как мыслят композиторы, я всегда им проигрываю их музыку, получаю от них новые идеи. Это обогащает мою жизнь.

Какой должна быть свеженаписанная музыка, чтобы вы согласились ее исполнить?

– Я даю композиторам полную свободу. Но скажу просто: я работаю только с теми, кто мне нравится. Музыка должна идти от сердца, должна быть эмоциональной, и неважно, будет она написана в двенадцатитоновой технике или в любой другой. Мое дело – исполнять, я все сыграю.

Фото Dario Acosti

Поделиться:

Наверх