— Кто вам дал такую великолепную школу, научил столь долговечной технике игры?

— Мне посчастливилось учиться у очень хороших педагогов. Мои учителя в Бразилии – Нис Обино и Лусия Бранко учились у ученика Листа Артура де Греефа. Я получил у них превосходные азы. После учебы в родной стране отправился в Вену, но не могу сказать, что венский стиль как-то изменил меня. Главным образом, я учился тогда, слушая записи и живые исполнения великих пианистов прошлого, среди которых мои боги Сергей Рахманинов, Владимир Горовиц, Йозеф Гофман, Артур Рубинштейн, а также, конечно, и бразильские пианисты, например Гьомар Новаиш, – все они так или иначе повлияли на меня.

— Что особенно листовского сумели вам передать ваши учителя?

— Мой учитель любил говорить о том, что техника – универсальна, не имеет национальности. Нет французской или английской техники. Хотя, конечно, определенную разницу всегда можно почувствовать. Мне кажется, что главное – найти свой звук. Что особенно сразу слышится, например, у русских пианистов – звук, это главное достижение русской фортепианной школы. Еще не могу не назвать в качестве примера Вальтера Гизекинга. Если вы имеете в виду скорость, говоря о листовской виртуозности, то она ведь совсем необязательна. Послушайте учеников Листа – де Греефа или Зауэра: вы не услышите умопомрачительной скорости, вы услышите великую игру. Это ни в коем случае не шоу. Даже если Лист хотел демонстрировать что-то наподобие шоу, он делал это не так, как делают сегодняшние пианисты-шоумены. Я обожаю его венгерскую рапсодию, в которой есть и вкус Венгрии, и цыганскость – вот что важно, а не то, чтобы пускать фейерверки из-под клавиш. Разумеется, у Листа есть такой род пьес, как «Романтический галоп», который я люблю слушать в исполнении Дьердя Чиффры, но не только потому, что у него фантастическая техника. Больше всего я влюбляюсь в артистическую индивидуальность – вот что является для меня по-настоящему захватывающим.

— Придумываете ли вы какие-нибудь истории во время выучивания произведений? Что вы думаете о содержании музыки?

— Обычно я не нуждаюсь ни в картинках, ни в историях. Музыка говорит сама за себя. Для меня музыка – это язык. Безусловно, важно знать о композиторе, национальной школе, окружении, стиле. Мой бразильский педагог беспокоился прежде всего о стиле. Сегодняшние молодые исполнители иногда не имеют понятия, что это вообще такое – стиль, понимают под этим что-то совсем другое.

— В чем, на ваш взгляд, заключается разница в стиле Шумана и Брамса?

— Брамс очень симфонический, очень романтический, но в то же время и классический. Шуман более интровертный. Чрезвычайно трудно сравнивать этих композиторов, которые жили в одно и то же время, принадлежали почти к одному поколению, оба немца. У обоих был особый вкус к фортепиано, оба были мастерами фортепианной игры. Брамс любил песню и миниатюру – так же, как любил эти жанры и Шуман. Совсем недавно я записал диск с пьесами Брамса. И послушайте Интермеццо си-бемоль мажор – оно же очень шумановское!

— Мне всегда хотелось узнать о философии бразильских бахиан. Есть у вас мысли на этот счет?

— Философия? Хм…Я как бразилец могу сказать, наверное, о том, что философия здесь за пределами слов – в невыразимости. Бахиана требует особой открытости исполнителя и слушателя к тонким вещам. Но, бесспорно, в ней можно услышать и типично бразильские «знаки», но об этом лучше спросить у кого-то небразильского.

— Как часто вы бываете в Бразилии?

— Больше времени я провожу в Париже и Нью-Йорке, но стараюсь бывать в Бразилии как можно чаще – там мои родственники, притом что ненавижу перелеты, потому что боюсь летать. Но приходится. В итоге живу в воздухе, не на земле. Сейчас в Бразилии печальные времена. Двадцать лет диктатуры не прошли бесследно для культуры. В прошлом веке, особенно в его первой половине, там была фантастически насыщенная культурная жизнь: Рубинштейн давал больше десяти концертов в год, приезжали Рихард Штраус, Падеревский, а сейчас разве что в Сан-Паулу есть жизнь, потому что там больше средств выделяется на культуру. Но вообще бразильцы очень любят музыку, не только самбу. Это очень музыкальный народ.

— Как вы чувствуете себя в своем нынешнем возрасте? По игре кажется, что за роялем – молодой музыкант!

— Очень непросто осознавать, что старость пришла. Проблема в том, что тело и сознание как будто перестают соответствовать друг другу: сознание идет вверх, а тело вниз. К этому трудно привыкнуть.

— Какую роль вы придаете звукозаписям в своей карьере?

— Я записываюсь на Decca уже почти 20 лет, но никогда себя не слушаю: ни во время, ни после записей. Не люблю. Я доверяю экспертам. Но записи играют немаловажную роль для музыканта. Мои поклонники есть в разных уголках земли, и далеко не у всех есть возможность летать за мной на мои концерты – в этом случае записи незаменимы. Сейчас я увлеченно работаю над новым диском «Реминисценции», куда войдут мои любимые пьесы, которые мне нравилось играть, когда был молодым, – музыка от Скарлатти до Шостаковича. Как ни странно, многие из этих сочинений редко звучат на концертах.

Фото Валентина Барановского