Имя Бориса Гецелева широко известно как в Нижнем Новгороде, с которым связана его жизнь, так и во всей стране, его музыка звучит не только в России, но и за рубежом. Он – организатор множества концертов, музыкант-исполнитель, художественный руководитель главного фестиваля Нижнего Новгорода, посвященного современной музыке: «Картинки с выставки». Борис Семенович участвует в телепередачах, его голос можно услышать и по радио, он удостоен почетных наград и званий, является председателем Нижегородской региональной организации Союза композиторов России. Наконец, Борис Гецелев – профессор, заведующий кафедрой композиции и инструментовки Нижегородской консерватории. Наша беседа состоялась в преддверии 75-летнего юбилея композитора.

– Борис Семенович, вы человек многосторонний и любопытный. Можете по прошествии времени сказать – почему все-таки музыка, а не что-то другое? И думали ли о чем-то ином?

– Сразу могу ответить – думал! Как поет героиня песенки С.С. Прокофьева Болтунья, «драмкружок, кружок по фото, мне еще и петь охота». Действительно, когда я учился в общеобразовательной школе, у меня был довольно широкий круг интересов, из которых я бы выделил два основных: литература и иностранный язык. Мне и нашей школе (я учился в Куйбышеве) повезло: у нас была очень хорошая учительница по немецкому языку Агния Федотовна Зуева (из поволжских немцев), и я ей очень обязан тем, что она сумела привить и любовь к этому языку и дать такие твердые основы, что когда я позже занимался языком более вдумчиво и даже в какой-то степени углубленно, всегда ориентировался на те первоначальные основы и принципы. А что касается литературы, то любовь к чтению и книгам возникла с детства. Конечно, я не задумывался о писательской карьере, но вот филологом, литературным критиком мне тоже очень хотелось быть. Плюс было много других увлечений. Скажем, я записался в химический кружок, где мы проводили опыты: что-то взрывалось, жидкость меняла цвет, что-то превращалось в пар, в общем это тоже меня интересовало. Еще (может, из-за некоторой склонности к педантизму) мне нравилось черчение – рисовать я не умел и не умею до сих пор. А черчение меня привлекало чистотой и ясностью линий, идей и точными структурными закономерностями. Может быть это как-то повлияло позже на оформление партитур. Мне кажется, очень важно иметь аккуратный, чистовой вид партитуры, я это люблю и стараюсь воспитать у студентов.

Ну а что касается музыки, то, конечно, я занимался в музыкальной школе. У меня был замечательный педагог по фортепиано Александр Наумович Шхинек. Это человек, которому я благодарен, помимо всего, за то, что он наставил на путь истинный. У него было врожденное любопытство к новому, он мне давал много литературы, не самой распространенной, пьесы совершенно неизвестных авторов, и мне нравилось там ковыряться и выяснять: что это такое, про что это и как оно звучит на самом деле. Другой педагог – музыковед Алексей Васильевич Фере, очень эрудированный человек. Помню, когда вышло постановление 1948 года, я посмотрел оперу Крейтнера «Таня» и пришел на урок с боевым запалом: «Алексей Васильевич, ну что это такое, вот смотрите – выпускают постановление, а эта опера – явный формализм! Ведь там мелодий нет!» Но Алексей Васильевич очень мудро и спокойно отвечал, что, может, действительно у Крейтнера это не самая сильная сторона, но сказать, что там нет мелодических линий, нельзя, и подробно объяснил, почему. Он никогда не оставлял без внимания реакцию, и я ему благодарен за такое внимание к чужому мнению.

Я часто возвращаюсь к воспоминаниям об общеобразовательной школе, там тоже были некоторые события, которые мне помогли, может быть, выбрать специальность. Ближе к старшим классам мы организовали музыкальный ансамбль, странный по составу: труба, гитара, ударные, и я играл на рояле. И вот для этого ансамбля мне приходилось писать довольно много музыки, «писать» – это, конечно, сильно и громко сказано, просто мы что-то снимали с пластинок, с пленок. А еще нужно было делать какие-то переходы от одной песни к другой, получались целые попурри.

– Записей не сохранилось?

Слава богу, нет (смеется). Был еще школьный хор. Руководитель хотел сделать звучание более выразительным, но сам он немногое умел и обращался ко мне, когда надо было написать двухголосные, трехголосные фрагменты в песнях. Это были какие-то ростки, которые в большой степени подтолкнули меня к музыкальной среде. В общем интересов была масса, но музыка «перешибла» все остальное.

– Ваш класс по композиции и по музыковедению закончило значительное количество студентов, и все достаточно разные. Как вам удается воспитывать разностильных музыкантов?

– Я никогда не пытался и не пытаюсь всех подминать под себя. Конечно, влияние педагога на студента есть, и что-то ученик, вероятно, берет из того багажа, которым владеет педагог, но я никогда насильственно не заставлял заниматься в определенном направлении. Я действительно стараюсь ничего не насаждать, хотя, разумеется, за что-то ругаю, за что-то хвалю, но это касается общих, главных основ композиции и несколько меньше – стилевых основ. В современной музыке существуют одновременно разные направления и тенденции, каждая из которых имеет право на существование. Она может нравиться мне или не нравиться, но она существует, и к этому надо относиться уважительно. Кроме того, я всегда своим студентам говорю, что задача ваша – научиться не просто чему-то одному, одному жанру, одной стилевой ориентации, но постараться накопить такой багаж, который позволит вам стать человеком универсальным, способным работать в далеких друг от друга стилях.

– Как вы считаете, обязательно композитору иметь академическое образование? Многие консерваторий не оканчивали: Стравинский, Малер…

– Трудно дать ответ с полной убежденностью. Действительно, Шенберг называл себя автодидактом, самоучкой. Много и других примеров. Тем не менее я думаю, что высшее музыкальное образование очень помогает. Волей-неволей, иногда из-под палки, но человек получает какие-то основы композиции, до которых он, вероятно, и сам дошел бы, если бы был самоучкой, но когда учишься в консерватории, то с меньшими затратами можешь добиться такого же результата. Нужно быть очень увлеченным, устремленным к своей цели, чтобы достичь всего без консерваторского образования. Хотя сейчас многое доступно, особенно через интернет, но все равно, если человек попадает в хорошие педагогические руки, если его старший товарищ обладает достаточной широтой мышления и представлений о том, что можно делать в композиции, то это помогает ему стать большим музыкантом.

– Сами вы получили академическое образование. Но как определились с композицией, ведь вы учились и как пианист, и как музыковед?

– Это все в продолжение той темы о любопытстве (смеется). Мне очень нравилось играть на рояле и опять же повезло с педагогами. По фортепиано я поступил к Берте Соломоновне Маранц, замечательной пианистке, ученице Генриха Нейгауза, прекрасному человеку, от которого я много получил не только в профессиональных, но и в общечеловеческих вопросах. Музыковедение тоже привлекало. И снова интересные люди – глубокие, серьезные. Это «прогрессист» Д.В. Житомирский и В.М. Цендровский – человек более консервативных взглядов, но очень здраво относящийся к музыкальной материи. Композицией занимался у А.А. Нестерова, который «вытащил» меня в консерваторию после третьего курса училища, где мне было немного скучновато. В консерватории была совсем другая атмосфера, другие возможности. Все это привело к тому, что я ничего не стал успевать: и по композиции, и по фортепиано, и по музыковедению. Поэтому пришлось от чего-то отказываться, хотя само общение с этими мастерами своего дела продолжалось. И в этот момент я понял, что мне более интересно само сочинительство, придумывание каких-то комбинаций, новых драматургических ходов. Когда я окончил консерваторию, возникла идея о продолжении образования, я поехал в Москву, целенаправленно к Р.К. Щедрину. Учеников у него было очень мало, но, послушав мою музыку, он согласился взять меня в свой класс. И я благодарен ему за это. От Щедрина я получил страшно много по композиции, потому что у него острый глаз. Я не говорю, что у него острый слух (смеется), – это само собой. Но он смотрел партитуру и сразу видел и удачные моменты, и пробелы. Он говорил все абсолютно прямо и откровенно. Это, видимо, зависит и от его в некотором роде бойцовской натуры, потому что тогда ему не без труда пришлось утверждать те музыкальные идеалы, которым он верен до сих пор, и не все гладко складывалось с исполнением его сочинений. Но главное – это его широта. Он много знал современной музыки. Когда я первый раз пришел к нему домой, на рояле лежали ноты: Лютославский, Штокхаузен, Лигети, и видно было, что они лежали не для «эффекта». Он знал и изучал эту музыку.

– Родиона Щедрина, вероятно, можно назвать композитором-модернистом, а как вы могли бы позиционировать себя как композитора?

– Опять же я человек любопытный. В разные периоды интересовался разными направлениями. Но, конечно, со временем возникают другие задачи – не потому что я старец и пора задумываться о вечном, а потому что, как мне кажется, в мире существует много разного, и если все взять и перемешать, то это было бы ужасно. Каждый композитор определяет тот набор музыкальных средств, который более близок ему. Сейчас я задумываюсь о проблеме моностиля и полистилистики. Вроде, проблемы не новые, но эти идеи волнуют. И я нахожу в своей музыке много черт моностиля.

– В то же время у вас есть такие сочинения, как «В ожидании Моцарта» для оркестра или «Воспоминание о сарабанде» для фортепиано…

– Есть и вокальный цикл на стихи И. Иртеньева «Вечерний полет», где немало аллюзий и цитат, даже целый номер «Опыт биографии», в котором все построено на использовании музыкальных хитов П.И. Чайковского. Вообще волнуют, например, такие аспекты: ирония в музыке, улыбка, сарказм. Без чувства юмора всякому человеку жить тяжело и трудно, не только композитору.

– Какие добродетели вы цените больше всего?

– На этот вопрос я легко и сразу отвечу: более всего ценю доброту. Ум и живость ума я тоже ценю чрезвычайно, но если это качество абстрагируется от человеческой стороны, то грош ему цена.

– Ваша идея о счастье?

– Счастье – не состояние, а стремление к чему-то хорошему, к хорошим результатам.

– Если бы вы все начали сначала, хотели бы все оставить как есть или что-то поменяли бы?

– Мне бы очень хотелось, чтобы мой жизненный путь сложился с избеганием некоторых вещей, которые мне портили жизнь. Это в первую очередь болезни; я хотел бы, чтобы мне жилось без них. Но что касается направления моего пути, я думаю, что не стал бы его менять, – не хотел бы менять то, что сложилось!

Фото из личного архива Б. Гецелева