– Владимир, в чем новизна и специфичность вашего творчества?

– Для меня композиция – дело очень личное. В какой-то момент я начал понимать, что это средство самопознания. Сначала я перевожу свои чувства в звуки и порой сам не понимаю, откуда что приходит, как появляется. Когда я работаю с музыкантами, стараюсь максимально точно передать мои ощущения, чтобы исполнение соответствовало им в деталях. И только после того как сочинение прозвучало, начинаю понимать, с чем, собственно, имею дело, причем не сразу, а через некоторое время. Так или иначе, те ощущения, которые возникают от каких-то первичных раздражителей, и есть то новое, что я пытаюсь реализовать в своей музыке.

– Подобную концепцию творчества как самопознания разрабатывает ваш коллега Дмитрий Курляндский…

– С Дмитрием у нас было несколько очень значимых для меня бесед. Обмениваться мыслями, идеями, информацией очень и очень важно. Однако в одних случаях высказанная идея проходит мимо, а в других она приживается и начинает творчески развиваться. Что касается меня, то я не думал о том, насколько на меня повлияли идеи Курляндского или же это просто совпадение устремлений. За последнее время я переговорил со многими моими друзьями относительно проблемы познания себя, так что, думаю, это, прежде всего, внутренний запрос, а не внешнее влияние.

– В каких ваших сочинениях наиболее очевидна эта концепция познания себя?

– Я бы назвал «Волчицу» – пьесу для ансамбля с видео. Это чисто интуитивное письмо. Еще меня интересует процесс невербальной передачи информации от одного человека другому, и этот процесс тоже находит отражение в моей музыке – например, в пьесе «Лебяжий пух. Восточные линзы».

– Как вы работаете?

– Когда у меня в голове появляется мысль (а появляется она настолько постепенно, что я не сразу ее замечаю), я про себя говорю: «Ты очень хорошая, но полежи, пожалуйста, еще недельки две, а за это время я пойму, могу ли я без тебя обходиться». И действительно проходит совсем немного времени, и мне становится ясно, стоит ли эту мысль развивать. Это очень важный для меня барьер, и если через него проходят мои идеи, я верю, очень верю в творческий результат.

– Есть ли в ваших опусах некие особенные, может быть, странные черты?

– Для меня необычным является то, что в моем сознании нередко возникают мелодии, по своей природе попсовые и по протяженности бесконечные, а ведь я – композитор современной академической среды и, по идее, должен глушить в себе подобные вещи. Но однажды я попытался посмотреть на эти мелодии как на часть себя самого и записать их. И стали появляться очень свободные композиции… Вообще, мне кажется, вся моя музыка – либо песни, либо танцы.

– Может быть, для вас существует перспектива не только в композиторском творчестве, но и в импровизации?

– Импровизация и композиция – родные сестры. В сочинении недавно приезжавшего к нам Антуана Бойгера, например, они настолько слиты, что невозможно вычленить их элементы.

– Импровизация и композиция, может быть, и родные сестры, но все же между ними есть существенная разница. Импровизация – это, по сути, композиция в реальном времени, и это время проживается импровизатором особенно остро, поскольку на публике он испытывает определенный стресс и имеет место та или иная доля риска. Чего не скажешь о композиторе, работающем в тишине кабинета за письменным столом: у него есть возможность постоянно рефлексировать, анализировать то, что он делает. Стресс импровизирующего музыканта, однако, мобилизует внутренние творческие резервы. Именно поэтому некоторые композиторы прибегают к импровизации в целях получения материала. Насколько это свойственно или несвойственно вам?

– Для меня импровизация – это другое. Это не стресс и не напряжение, а, наоборот, абсолютная релаксация, когда все, что происходит во времени, как бы склеивается, обнаруживая причинно-следственную связь (как это бывает в композиции). С другой стороны, когда я пишу музыку за столом, то создаю поля вероятностей, где те или иные события могут произойти, а могут и не произойти (как в импровизации). Что же касается рефлексии, то для меня это не очень характерно: в процессе сочинения музыки я больше полагаюсь на свою интуицию.

– Вы считаете себя человеком эмоции или концепции, интеллекта, рацио?

– Я – смешанный тип. Постоянно генерирую какие-то идеи, которые являются реакцией на все происходящее. Вместе с тем я стараюсь тонко прочувствовать это происходящее, что всегда мотивирует меня к сочинению музыки.

– Были ли у вас импровизационные проекты?

– Были и есть. Сейчас я веду в консерватории факультатив «Импровизация в новой музыке». Посещают его и студенты, и не консерваторские музыканты, и любители. В процессе совместных импровизаций я понял, что наше музыкальное взаимодействие моделирует человеческие отношения. Каждую такую импровизацию мы детально анализируем постфактум. Хотя порой мне не кажется, что это так уж необходимо: проговаривая, мы как бы указываем единственно правильную дорогу, отсекая тем самым остальные возможные пути.

– Как исполнитель вы часто появляетесь на сцене Рахманиновского зала консерватории в качестве дирижера «Студии новой музыки». Что вас привлекает в дирижировании?

– Для человека, который пишет музыку, это прежде всего возможность прочувствовать свою композицию с точки зрения исполнителя. И, конечно, когда дирижируешь собственным произведением и взаимодействуешь с музыкантами, сразу становится понятно, как лучше реализовать ту или иную идею, как удобнее для музыкантов записать, как не допускать ошибок, которые, бывает, эту идею разрушают. А вообще дирижирование – один из способов невербальной передачи информации, меня это всегда интересовало.

– Недавно начался новый концертный сезон. Что из последних событий вас задело, заинтриговало, шокировало, впечатлило?

– Из последних – юбилейный концерт «Студии новой музыки», которая праздновала 20-летие 8 октября в Большом зале консерватории. По моим подсчетам, собралось около 1000 человек. Потрясением для меня стало исполнение в этом огромном пространстве музыки Фаусто Ромителли – я обнаружил, что в акустике БЗК (и, по всей видимости, других больших залов) она совершенно иначе звучит и воздействует.

– Чем на вас повлиял ваш педагог по композиции, художественный руководитель «Студии новой музыки» Владимир Тарнопольский?

– Главным образом на меня повлияло мышление Владимира Григорьевича – это многоуровневая игра смыслов, метафор, аллегорий. Иногда на занятиях мы говорили на чуть отвлеченные темы, не всегда связанные с музыкой. Сама структура этих бесед, нелинейные переходы от темы к теме учили мыслить определенным образом.

– Вторым своим учителем вы считаете Игоря Кефалиди, известного прежде всего своими электронно-акустическими опусами.

– В электронной музыке на первых порах бывает очень сложно сориентироваться, перевести свои идеи в конкретные технические решения. Игорь мне помог конкретизировать мои мысли, мы обсуждали множество вопросов. Пытаясь отвечать на них, споря и обсуждая, я начинал понимать, что для меня действительно важно, а что нет.

– Похоже, вы человек возрожденческого типа, проявляете себя в самых разных сферах. В свое время играли на гитаре, были замечены в литературных экспериментах и даже работали в электроакустическом центре при Московской консерватории. Есть ли еще какая-нибудь сфера деятельности, о которой я не знаю?

– Недавно я выступал в качестве клубного диджея, чего никогда раньше не делал. Насчет литературных опытов – я пишу чисто фонетические стихи на несуществующем языке, фактически это тоже музыка. Есть у меня пьеса «Брампутапсель» – ее название как раз в этом стиле. С другой стороны, в моих сочинениях имеется немало примеров, когда музыка почти говорит, причем говорит языковыми конструкциями.

– Какое из направлений вашего творчества вам наиболее близко, есть ли среди них магистральное?

– Все, чем я занимаюсь, – единое поле моей деятельности. Сам я ничего не выбираю. Жизнь строит мое расписание, и я следую ему. Я доверяю течению жизни и его принимаю.

– Кого из своих коллег – композиторов молодого поколения вы особенно цените и за что?

– Марина Полеухина – очень цельный человек, младше меня, но, как мне кажется, мудрее. Александр Чернышков всегда делает то, что считает нужным, доверяя своей интуиции. Он постоянно экспериментирует в области инструментария. Мне интересно то, что сочиняет Елена Рыкова, – она стремительно развивается. Безумно интересен Денис Хоров. Для меня он – закрытая персона, но я чувствую силу, которая исходит от его произведений. Кирилл Широков обладает невероятным поэтическим даром, его музыка и его поэзия совершенно неразделимы. Дело в том, что в своей поэзии он занимается музыкой, а в музыке – поэзией. Алексей Шмурак – интуитивный, пытливый и неутомимый ум. Мы с ним занимаемся очень близкими вещами и не раз удивлялись совпадению наших исканий. Близка мне и музыка Владимира Раннева – он чувствует и пишет удивительно тонко. Анна Михайлова работает на пересечении композиции и импровизации, как мне кажется, у нее особое визуальное восприятие музыки. Путь Александра Маноцкова совсем не похож на наши судьбы, он из неакадемической среды. Недавно мы с ним общались, и я поразился, насколько ясно он мыслит и насколько четкие представления имеет о сферах, в которых я плутаю. В композициях Алексея Сысоева меня вдохновляет масштаб мышления: для него фраза – это 40 минут музыки. Мы уже говорили о поисках Дмитрия Курляндского. Хотелось бы сказать и о том, что мне близка встречающаяся у него тема смерти, перехода, но не отношение к ней (Курляндский повествует спокойно и отстраненно, тогда как у меня эта тема вызывает активный протест и душевный дискомфорт). Однако отсутствие непосредственных переживаний в музыке Курляндского по-своему важно: в этом случае можно больше рассмотреть и понять. Есть композиторы, сочинения которых я люблю, но не могу сформулировать, за что. Это музыка Анны Корсун, Анны Ромашковой, Сергея Невского. Продолжать можно сколько угодно, в моем кругу нет ни одного человека, с кем было бы неинтересно. Вообще я нахожусь в уникальной ситуации: вокруг меня столько ищущих, творческих людей, которые открыты общению! Это невероятно заряжает.