Тигран Мансурян – соратник и друг нашей «великой троицы» – Альфреда Шнитке, Эдисона Денисова, Софии Губайдулиной, – а также Андрея Волконского, Валентина Сильвестрова, Арво Пярта. Как и многие нонконформисты его поколения, в свое время Мансурян пережил период увлечения авангардом, изучения додекафонии, а затем его стиль стал развиваться в сторону большей доступности. Но даже в авангардных опусах второй половины 60-х – начала 80-х годов его музыка никогда не была элементарным подражанием Западу. Его сочинения – сплав армянских национальных традиций и европейских новаций.

Музыка Мансуряна во многом интровертна, она не открывается с первого прослушивания, в ней нет ничего очевидного. Композитора привлекают самые разные жанры, среди которых – балет, реквием, инструментальный концерт, сольные вокальные и хоровые циклы, есть у него и киномузыка.

Нельзя сказать, что творческая встреча прошла при аншлаге, зато качество аудитории было на высоте. С самого начала Тигран Мансурян предупредил публику, что не очень представляет форму общения, и вышло так, что встреча превратилась в его монолог – своего рода поток сознания. Самые интересные моменты мы предлагаем нашим читателям.

«Когда я в возрасте восьми лет вместе с родителями репатриировался из Бейрута в Советскую Армению, меня поразил невероятный контраст. Это было чем-то вроде пощечины. Раньше я никогда не видел снега. Меня окружали совершенно другие люди. В маленьком городке, где мы поселились, были рудники и внешне жестокие, но внутренне удивительно добрые люди. И, видимо, эта пощечина дала мне толчок к самоопределению и саморазвитию. Я сам выучил ноты. Вы знаете, это очень трудно. Особенно трудно самому понять, что такое ритм. Я месяцами ждал, когда мне это откроется. Зато я не знал, что такое оценка, у меня была огромная любовь к музыке, и это был мой личный свободный выбор. Я начинал забывать французский, который изучал в течение двух лет в Бейруте. Зато читал на армянском. Первой моей книгой был карманный словарь музыкальных терминов, переведенный с русского языка. Я истрепал четыре экземпляра, пятый сейчас лежит у меня дома. Может быть, я рассказываю слишком личные и интимные вещи, но я такой и в жизни, и в своей музыке. Для меня в музыке и вообще в искусстве всегда была важна исповедальность. Я и сам исповедуюсь в своих произведениях.

Я рано стал хозяином своего творчества. Когда учился в училище, то совершенно не ориентировался на вкусы педагогов. Считал, что сочинять нужно много и разнообразно, пусть и с ошибками. Чтобы хорошего осталось тоже немало. Хотя мои представления о том, удалось мне сочинение или нет, далеки от объективности. В консерваторские годы в классе Лазаря Сарьяна я тоже писал довольно много. В советское время, чтобы узнать, что такое новая прогрессивная музыка, надо было смотреть, кого критикуют. Именно этих авторов и надо было изучать. Когда я в ранней молодости принялся слушать музыку этих прогрессивных композиторов, в частности Игоря Стравинского, Белы Бартока, Антона Веберна, мне хотелось освоить ее суть, природу, ее красоту и сделать все это своим. Причем ни одно сочинение (в том числе и «Весну священную», и «Музыку для струнных, ударных и челесты») я не принял без сопротивления. Мое постижение шло через постоянное преодоление, но я должен был через это пройти. Это был тяжелейший период в моей жизни. Потому что я все-таки человек восточный.

У меня есть свои родители в музыке. В первую очередь это Комитас. Конечно, мне интересны и А. Хачатурян, А. Бабаджанян, Э. Мирзоян. Конечно, я очень уважаю их умение создать из маленького интонационного зерна драматургию – симфонию или сонату. Русская музыка со своей стороны еще в прошлом веке открыла для себя систему освоения Востока. Этот Восток очень легко обнаружить у Н. Римского-Корсакова, А. Бородина или М. Ипполитова-Иванова. Но, с моей точки зрения, эта система – самый легкий путь и не самый верный. Потому что она не учитывает, скажем, духовые песнопения V века, которые мы и сегодня поем в Армении. Комитас решил этот вопрос. Хотя он учился в Германии, его суть – Восток, причем Восток не в импровизации, не в устной культуре, а в композиции, в культуре письменной, в построении целого. Освоение техники композиции Запада в свое время помогло мне понять свой Восток и найти точки пересечения Востока и Запада. Для меня большое значение имела дружба с Андреем Волконским. Мы очень хорошо понимали друг друга, и по сей день для меня он очень дорог. Когда я вспоминаю то время, свои сочинения 70-х годов, то понимаю, что для моей сегодняшней эстетики их уровень звуковой плотности слишком высок. Это технические излишества, за которыми теряется истина. Сейчас я исхожу из монодии. Моя композиторская природа – это одноголосие, что позволяет мне работать с минимальной плотностью. Оно подобно горному ландшафту Армении, где много чистого воздуха, но вместе с тем несет в себе все богатство сегодняшней европейской музыки. Я очень люблю композиторов, которые учатся всю жизнь. Я преклоняюсь перед Стравинским, который в последние годы жизни переписывал фуги Баха.

Я не из тех композиторов, которые влюблены в свою музыку. У нас отношения очень непростые. Я никогда не «вожу ее за руку», не показываю ее сам. Я ей живу очень активно, когда ее пишу. Когда же она уже написана, я предпочитаю встречаться с ней нечасто. Потому что сразу же всплывают в памяти проблемы того времени, той поры, когда она сочинялась, и я эту тогдашнюю реальность переживаю вновь.

Честно говоря, я и мечтать не мог об авторском концерте в Москве, хотя очень хотелось, чтобы получилось именно здесь. Я бывал Москве в дни своей молодости, месяцами жил у Алексея Любимова, часто бывал и у Эдисона Денисова, Альфреда Шнитке. Все нонконформисты очень дружно жили в те годы – как одна семья. А сейчас, как мне кажется, в Москве произошел и количественный, и качественный прорыв в области новой музыки – я очень доволен исполнением моих произведений».

Исполнительская команда подобралась самого высокого ранга: пианист Алексей Любимов, скрипач Гайк Казазян, виолончелист Александр Рудин, альтист Сергей Полтавский, кларнетист Михаил Безносов, струнный квартет «Студия новой музыки», камерный оркестр Musica Viva, вокальный ансамбль Questa Musica с солисткой из Армении Мариам Аветисян… Отзыв мэтра кажется тем более лестным, когда вспоминаешь, что среди исполнителей его музыки – такие музыканты первого ряда, как кларнетист Эдуард Бруннер, саксофонист Ян Гарбарек, скрипачи Олег Каган, Лиана Исакадзе, Леонидас Кавакос и Патрисия Копачинская, виолончелисты Наталья Гутман, Иван Монигетти и Аня Лехнер.

В переполненном зале звучала музыка разных лет в диапазоне 1981–2006 годов, из пяти сочинений – четыре российские премьеры.

Третий струнный квартет (1993) писался во время войны в Карабахе, тогда Тигран Мансурян был ректором Ереванской консерватории. По его словам, город был полностью погружен в темноту, не было электричества. В музыке квартета слышна вся эта эмоционально обостренная атмосфера.

«Исповедуюсь с верой» для вокального ансамбля и альта (1998) – это 24 молитвы католикоса армянской церкви Нерсеса Шнорали (XII век), которые были переведены на 37 языков, в том числе и на русский, и изданы в одном сборнике. Мансурян отобрал 7 молитв, в которых его привлекли символы времени.

Мистически-таинственный «Agnus Dei» для скрипки, кларнета, виолончели и фортепиано (2006) сам композитор комментирует так: «Мы давно дружим с Натальей Гутман, и к 60-летию со дня рождения ее покойного мужа Олега Кагана она попросила написать сочинение его памяти. И вот я написал «Agnus Dei», тем более что и моя жена была к тому времени на том свете, и я думал о них как об агнцах божьих».

После небольшой, молитвенной по духу пьесы «Testament» для струнного оркестра (2004) – экспрессивный Скрипичный концерт (1981), посвященный Олегу Кагану, где к концу неожиданно появляется стилистика Альфреда Шнитке на грани тишины, с запредельными, как бы нереальными трелями.

После концерта удалось побеседовать с юбиляром тет-а-тет.

– Тигран, на встрече вы говорили об одноголосии как основном принципе вашей музыки последних лет. Но реально у вас же есть вертикаль. Насколько вы ее контролируете и каким образом?

– В одноголосии есть тоны, которые звучат дольше, чем другие, из таких продленных звуков и складывается вертикаль. Это звуки, которые мы воспринимаем как модальные центры. Вообще я модальный композитор. Представьте вибрафон, на котором одни звуки играются громче, а другие тише, соответственно, дольше будут звучать громкие. Вертикаль вытекает из горизонтали, и эту вертикаль я, конечно, контролирую – она не должна выходить за рамки избранного звукоряда. Если внимательно посмотреть партитуры Витольда Лютославского, то становится ясно, что это, по существу, одноголосие, из которого по такому же принципу вытекает многоголосие.

– То есть для вас первична монодия, а многоголосие вторично?

– Да. Если нет ведущей мелодической линии, я не могу быть искренен в музыке.

– Можно ли этот ваш принцип назвать гетерофонией?

– Можно, конечно. Еще я бы сказал, что не подчиняю свою музыку тому или иному принципу, но и тот и другой присутствуют в переосмысленном виде. Это одновременно и связь, и избегание.

– Как вы считаете, сочинения Комитаса, Авета Тертеряна тоже по своему мышлению монодичны?

– Армянская музыка вообще по своей природе одноголосная. Но в этом одноголосии так много пластов и возможностей! Особая ценность такого мышления заключается в том, что композитор абсолютно свободен – ему не надо согласовывать один голос с другим (или другими), потому что этот голос, по существу, единственный.

– Вы говорили о том, что Комитасу удалось решить проблему восточной композиции. Вы могли бы рассказать подробнее, каким образом?

– Он развил те зародыши композиционного мышления, которые на Востоке уже были, его композиции ориентальные по своей природе. А между тем записать ориентальную импровизацию практически невозможно без колоссального ущерба для этой музыки.

– Это все равно, что записать свинг?

– Конечно. Для композитора это огромный риск. Это все равно, что поймать бабочку и ее препарировать, а после этого еще требовать, чтобы она иногда летала.

– Ваше композиторское мышление тоже восточное по природе. В чем его индивидуальная особенность?

– Восток – это мир хроматики…

– И даже микрохроматики.

– Да, а мой Восток – диатоничный.

Фото автора