- Александр Сергеевич, как вы оцениваете прирост площади вуза? Сколько появилось новых классов, покупались ли новые рояли?

- Новый учебный корпус – это, конечно, большая радость, это этап очень важной работы по реконструкции консерватории. На самом деле, корпус этот не новый, а один из самых старых. Здание находилось в руинированном состоянии и практически уже было потеряно, не использовалось никак. Речь шла только о том, сносить его или все-таки спасать. И вот мы добились финансирования всех работ по спасению этого здания - имелось в виду не только его восстановление в условно прежнем виде (поскольку оно перестраивалось многократно), это была «реконструкция с приспособлением». То есть мы сразу стали рассматривать его как учебный корпус и оборудовали по самому последнему слову техники – на уровне ХХI века.

Здание построено таким образом, что в нем учтены все акустические требования, и это очень важно для учебного заведения, где играют на громких инструментах. Все, начиная с угла наклона стен, чтобы не было прямых отражений звуковых волн, и материалов, которые использованы, вплоть до штор из специальной ткани. Поэтому в новом корпусе очень удобно, очень комфортно заниматься. Там стоят новые рояли, которые мы приобретали специально, стоит видеоаппаратура, аудиоаппаратура, причем есть прямой выход на фонотеку, то есть не требуется никаких дополнительных заказов, можно через компьютер войти в базу данных, тут же получить любую запись и использовать ее в учебном процессе.

Новый корпус – это около сорока классов (и для индивидуальных, и для групповых занятий; также там разместилась наша аспирантура), то есть больше, чем во втором корпусе, который мы сейчас поставили на реставрацию (справа от памятника Чайковскому). Для нас важна последовательность всех этих работ, потому что, закрывая один корпус, мы должны куда-то перемещаться. Соответственно, из этого второго корпуса все занятия перенесены в корпус в Кисловском. В ближайшее время мы еще займемся подземным переходом – то есть в этот новый корпус можно будет попасть, не выходя на улицу, не одеваясь, а просто пересекая Средний Кисловский переулок по этому подземному переходу. И вообще в перспективе нашего строительства такими переходами (подземными либо галерейными) будут соединены все корпуса.

- Как проходит реконструкция в корпусе, где расположен Белый зал?

- Фактически Белый зал (Концертный зал им. Н.Я. Мясковского) – это уже отреставрированное помещение. А между тем раньше там были даже аварийные ситуации. Когда мы занимались Большим залом, то попутно решали назревшие сложные вопросы в других местах, и одним из таких мест был как раз Зал Мясковского. Там был риск, связанный с перекрытиями – со строительными недочетами, которые возникли еще при возведении этого здания. То есть выявилось очень много грехов еще рубежа ХIХ – ХХ столетий (и тогда тоже халтурили). Сейчас мы занимаемся другими этажами, занимаемся фасадом. Как только он приобретет тот же колер, что и Большой зал, сразу увидите, какая это будет красота архитектурного ансамбля. И по нашим прогнозам в марте мы уже будем переводить учебный процесс во второй корпус (то есть реконструкция продвигается достаточно быстро), а следом за ним работы переместятся в основной, первый, учебный корпус. Здесь очень много проблем, но тем не менее это самая насущная наша потребность. Тут и Малый зал, который требует к себе большого внимания. Наконец, надо выкинуть эти несносные скрипящие кресла, которые поставили лет пять тому назад; есть и ряд других реставрационных проблем. Неожиданно мы обнаружили, что потолок в Малом зале был цветной - когда сняли верхний слой штукатурки, то оказалось, что там росписи.

- Вы будете восстанавливать расписной потолок?

- Это будут решать реставраторы. Эксперты сделают заключения, дадут рекомендации, и мы будем строго их придерживаться. Кстати, сам факт росписи потолка не остался ни в каких архивных документах.

- Как, на ваш взгляд, в целом идет реконструкция консерватории? Когда планируется ее завершение?

- Я вполне доволен ходом реконструкции. Главное, что она идет качественно и в срок. Подведение черты у нас запланировано на 2015 год, потому что в 2016-м мы празднуем юбилей. Единственное, что может быть выведено за пределы этого срока, и то, я надеюсь, что этого не произойдет, – это студенческое общежитие на Малой Грузинской. Мы там задыхаемся в тесноте, потому что очень много сейчас поступающих с периферии (раньше большинство было москвичами). Нас радует, что приезжающие издалека стали конкурентоспособны, но им нужны места в общежитии, которых катастрофически не хватает.

- С чем связано повышение этой конкурентоспособности абитуриентов из регионов?

- Знаете, я бы сказал, что это проценты с капитала. Долгие годы, еще в советские времена, было так называемое обязательное распределение специалистов. Выпускник Московской консерватории, чтобы получить диплом, подписывал согласие на распределение и ехал очень далеко. Через два года он имел возможность вернуться, и многие так и поступали, но некоторые оставались, потому что увлекались работой, обзаводились семьями. И вот постепенно на этой почве возникла школа Московской консерватории за пределами Москвы. Поэтому когда талантливый ребенок попадает в грамотные руки, он получает такую опеку, которую даже в Москве обеспечить трудно. Ведь в Москве внимание педагогов распыляется, рассредоточивается. И такой ребенок с периферии, воспитанный в лучших традициях московской школы, приезжает и зачастую оказывается сильнее тех, кто учился в столице.

- Что вы имеете в виду, когда говорите «распыляется»? Это когда педагоги занимаются не только преподавательской деятельностью, но и активно концертируют?

- Отчасти это, но главным образом не это. Возьмите Центральную музыкальную школу или Гнесинскую десятилетку – там же сотни талантливых детей. То есть селекция произведена уже на первом уровне обучения, и все они требуют внимания. Соответственно, здесь уже требуется участие репетиторов – это совершенно другой принцип подготовки. А если такой ребенок выделяется на общем фоне и изначально привлекает к себе внимание всех, кто хочет принять участие в его дальнейшей судьбе, он, естественно, растет в более комфортных условиях, прежде всего в психологическом плане. Тем более что сейчас, в век Интернета, получить какую-либо информацию, которая раньше была бы на периферии недоступна, не составляет труда.

- Каково процентное соотношение москвичей и не москвичей на нынешнем первом курсе консерватории?

- 50 на 50. Такого не было никогда. Поэтому я и говорю о проблемах нашего общежития, которое переуплотнено. Проблема и в том, что, когда рядом живут, скажем, композитор и вокалист, то естественно, что им трудно сосуществовать просто в силу того, что у них разный характер творчества. И поэтому нужно их развести, что называется, по разным углам с тем, чтобы они друг другу не мешали.

- Московская консерватория исторически имеет особо высокий статус в нашей стране и в связи с этим, вероятно, имеет и некие особые обязательства в сфере межвузовских связей, создания единого культурно-образовательного пространства. Так ли это и что сегодня могло бы быть примером подобных связей?

- Статус у Московской консерватории не один. Прежде всего, это статус особо ценного объекта культурного наследия. В России таким статусом отмечены и крупнейшие музеи, и концертные залы, и учебные заведения – всего несколько десятков организаций. Это дает нам преимущество при решении вопросов хозяйствования, дает президентский грант, который направлен на поддержку профессорско-преподавательского состава, то есть это фактически вторая половина зарплаты. Но помимо этого мы – единственная консерватория, которая имеет статус университета (несколько лет назад была введена иерархия «институт – академия – университет»). То есть это тот статус, который официально делает нас головным вузом. Разумеется, мы это учитываем и очень активно работаем с другими вузами. В частности, ваш покорный слуга является председателем Совета ректоров консерваторий России и председателем Совета ректоров консерваторий стран СНГ. И, конечно, Московская консерватория как ориентир для многих старается оправдывать доверие и проводить работу, которая рассчитана не на «внутреннее пользование», а на выход за пределы Москвы с тем, чтобы помочь коллегам в разных отношениях – и организационных, и методических.

У нас создается большое количество программ, которые имеют гриф учебно-методического объединения Министерства культуры РФ и используются в других консерваториях, – это продукция, которая, как говорится, идет на широкий рынок. У нас существует система мастер-классов, которые мы проводим практически по всей стране. К нам часто приходят письма с просьбой найти возможность командировать того или иного профессора для проведения мастер-класса, и мы, соответственно, не нарушая учебного процесса, изыскиваем такую возможность. Практически каждая кафедра имеет в плане своей научно-методической работы такую зону. Наряду с этим Московская консерватория организует факультеты повышения квалификации, рассчитанные на педагогов, которые приезжают из самых разных регионов; мы проводим открытые уроки, тоже имеющие методическую направленность. И, что стоит подчеркнуть, на альтруистической основе предоставляем возможность в залах консерватории показать свои достижения другим учебным заведениям, которые таких залов не имеют. Это традиции, которые мы соблюдаем и храним.

- Вас удовлетворяет то, как прописана вузовская работа в законе об образовании, учитывая принятые поправки по послевузовскому обучению, или есть еще положения, которые следует изменить или развить?

- Мы очень активно сотрудничали с теми органами государственной власти, которые готовили этот закон, а он действительно необходим: предыдущая его версия давно устарела. Но это была тяжелая работа, потому что специфика гуманитарного образования изначально была загнана в угол и практически не учитывалась. Достаточно сказать, что в тексте еще пока действующей версии закона (а это большая исписанная бумага) нет слова «искусство» вообще. Не использовано ни разу. Собственно, поэтому не было и никакой отдельной главы о проблемах художественного образования. Удалось добиться того, чтобы такая глава появилась, но ее содержание нас тоже не вполне устраивает, поскольку не прописаны отдельные позиции, которые принципиально важны. В частности, не удалось пока добиться того, чтобы был признан уровень начального профессионального образования, а в нашей сфере это основа основ, у нас профессия начинается «в коротких штанишках». Первоклассник, допустим, Центральной музыкальной школы – это уже будущий профессионал. Потому что именно в это время чисто физиологически складывается аппарат и инструменталиста, и танцовщика, и если упустить время, то наверстать это уже нельзя. Но даже на этом уровне возникает не полное понимание того, о чем мы говорим. А дальше принцип непрерывности, то, что есть основа основ – «школа – училище – вуз», – тоже прописан плохо. И, в частности, это сказывается на таком ответственном этапе, когда мальчики подходят к призывному возрасту, когда они идут в армию. Естественно, это гражданская обязанность, которая не оспаривается, но есть понятие отсрочки. Эта отсрочка по закону о воинской повинности дается один раз. А в нашей системе получается так, что в училище эта отсрочка уже дана, и как только человек попадает в консерваторию, он тут же идет в армию. Это нелепость, потому что именно в принципе непрерывности обучения заложен путь к настоящему профессионализму. Конечно, отсрочка должна даваться один раз, но она должна распространяться на весь период обучения.

- Насколько я знаю, если молодой человек поступает в вуз, то он «спасен».

- Ничего подобного. Если он уже получал отсрочку в среднем звене, она будет тут же аннулирована, как только он выйдет за пределы стен своего училища.

- Разве так было всегда?

- Конечно, нет. Всегда были возможности решить эту проблему по представлению списков тех талантливых студентов, которым давалась отсрочка в индивидуальном порядке. И вот эта практика существовала, действительно, почти всегда, то есть всегда удавалось договариваться. Сейчас она выведена из законодательства.

- Давайте поговорим о том, что ближе к собственно музыке. Помню вашу концептуальную книгу «Музыкальная композиция ХХ века: диалектика творчества», а также очерки о современниках – Викторе Екимовском, ныне покойном Эдисоне Денисове. Что вас особенно занимает сегодня?

- Сейчас у меня полная педагогическая нагрузка на кафедре теории музыки, которой я руковожу. Лекционный курс, который я веду, это «Анализ музыкальных форм» (от средневековья до современности), то есть это курс, который проводит студента через всю историю профессиональной музыки. Наряду с этим лекционным курсом у меня есть дипломники, есть аспиранты, есть соискатели, и это уже работа над научными текстами разного уровня (дипломными работами либо диссертациями). Также я являюсь председателем специализированного совета по защите диссертаций, ну и, естественно, исполняю ректорские обязанности.

- Что вы думаете о нынешней концертной жизни?

- К современной концертной жизни нужно очень внимательно присматриваться, ибо где-то буквально на наших глазах должна произойти очень существенная переориентация всего музыкального творчества – примерно в таком же масштабе, в каком это было на рубеже XIX – XX веков. Только что на лекции я демонстрировал «Весну священную» Игоря Стравинского, написанную почти 100 лет назад, – сочинение, которое в свое время перевернуло все помыслы композиторов и вместе с тем осталось шедевром в истории музыки. Вы помните, с каким скандалом оно впервые было исполнено в Париже. Я жду подобного же события, но пока оно не произошло.

- Как вы думаете, в чем будет заключаться теперешний скандал?

- Дело в том, что скандалом в привычном смысле слова сейчас никого не удивишь. Более того, нередко публичный скандал является эффектом первого впечатления. Поэтому, скорее всего, это произойдет не в атмосфере публичного ажиотажа, а может быть, наоборот, где-то в тиши творческой кельи. Но этот перелом на самом деле может стать эпохальным поворотом, потому что мы становимся свидетелями таких изменений, которые уже не относятся к стилю или жанру, а относятся к менталитету, к мышлению. То есть сейчас происходит выбор пути на несколько столетий вперед.

- Не видно, в чем этот выбор?

- Видно. Прежде всего, этот выбор состоит в культуре звука. Звук давно уже перестал быть готовым материалом творчества (как звук любого музыкального инструмента). Звук становится продуктом творчества, звук сочиняется – и в сфере электронной музыки, и в сфере инструментальной. В этом направлении мы уже очень продвинулись. Но пока этот сочиненный звук не генерирует те музыкальные формы, которые должны ему соответствовать.

- То есть еще не найдено соответствие в новом мышлении. И все это, между прочим, очень сложно, потому что, сочиняя звук, композитор постоянно сталкивается с переизбытком возможностей, из которых сложно выбирать.

- Да, конечно. Тем не менее, я думаю, что переворот в музыкальном мышлении фактически назрел: сейчас мы находимся на его старте. Я думаю, что он произойдет на глазах нынешнего поколения. Речь идет об изменении всего окружающего музыкального мира.

- Как вы относитесь к культурфилософии Владимира Мартынова, к его идее о конце времени композиторов, может быть, это и есть тот самый латентный скандал, переворот на уровне мышления, а не средств?

- Я думаю, это не тот скандал. Мартынов прав только отчасти – как любой человек, который делает категорические заявления. Его позицию я воспринимаю так: импульсы творчества во многом будут извлекаться из искусства того далекого времени, когда у композитора не было желания закрепить свое авторское право, когда некая духовность «растворяла» композитора в его поисках движения к Богу. Такая тенденция сегодня заметна, она действительно существует. Начинает расшатываться культура текста, в ней происходят очень серьезные изменения (об этом писал еще Юрий Лотман), отражающие изменения нашей психологии. В том значении, к которому мы привыкли, текста нет в джазе, в электронной музыке. И даже под словом «запись» по отношению к этим сферам мы имеем в виду звукозапись. Это уже совершенно другая культура. Кстати, и в вербальном языке происходят близкие процессы. Эпистолярный жанр практически умер. Кто сейчас пишет письма в том виде, в котором их писали раньше, вкладывая в них душу и имея терпение дождаться ответа? Сейчас совершенно другое – «смс-стиль»…

- Или же тут можно вспомнить, например, голосовые импровизации Дмитрия Пригова, которые, конечно, исполнялись автором на основе определенного текста, но полноценная их запись возможна, действительно, только на компакт-диске, а еще лучше – на DVD. То же самое – в том же джазе, где есть элементы стабильности (более или менее фиксированная тема) и мобильности (та или иная степень импровизационной свободы). То же – в интуитивной музыке Карлхайнца Штокхаузена, в индетерминизме Джона Кейджа. Возможно, наступило время импровизаторов. А что из последних музыкальных событий стало для вас если не шоком, то более чем просто заинтересовало?

- Я бы не сказал, что был чем-то шокирован, особенно в последнее время. Ощущение шока как-то притупилось. Меня сейчас больше всего интересуют те коллективные движения, которые создаются молодыми композиторами. Весь авангард был уходом от коллективного творчества, то есть задача художника заключалась в том, чтобы пройти мостиком разового пользования. Сейчас же молодежь начинает объединяться, причем не на технической основе, а на основе, я бы сказал, интеллектуальной. То есть молодые композиторы пытаются определить для себя смысл того, что они делают. Это приятная творческая ориентация, причем именно в молодежной среде. Потому что с годами приходят какие-то другие, меркантильные потребности. А тут преимущество возраста в том, что есть еще идеалы.

- Какое из нынешних композиторских объединений вам ближе? «Пластика звука», СоМа, АСМ, МОСТ?

- АСМ – это уже, можно сказать, старая гвардия, и очень хорошо, что она есть. Что касается остальных – поскольку под моим руководством пишется диссертация, которая как раз и основана на сопоставлении всех этих групп, я эту тему пока закрываю. Так или иначе все эти творческие группы заслуживают внимания и где-то уже демонстрируют творческие результаты, а где-то пока только манифестируют намерения. Но то, что эта питательная среда существует, меня радует.

- Есть вопрос, который я не задала, но на который вы бы хотели ответить?

- Мы говорили о чисто профессиональных потребностях, но профессиональное искусство, в конце концов, предназначается аудитории, которая или готова, или не готова его оценить. Я бы хотел сказать о проблеме заметного падения уровня слушательской подготовки. Это, наверное, та болезненная грань нашего музыкального мира, которая требует очень большого внимания. Нужно обеспечить возможность для публики, причем разных возрастов – от детей до пенсионеров, – постепенно осваиваться в этом очень сложном музыкальном мире. Публику нужно воспитывать, сейчас ее необразованность очевидна даже по внешним признакам – по тому, как она лихорадочно аплодирует между частями симфонии и не готова понять, что здесь – та самая тишина, в которой происходит главное чудо. И Московская консерватория этому воспитанию способствует, задействуя все свои залы (а это и Большой, и Малый, и Рахманиновский, и Зал Мясковского). Кроме того, в ближайших планах – строительство еще одного зала, рассчитанного на экспериментальные формы музыкального творчества.

- То есть те программы современной музыки, которые в основном звучат в Рахманиновском зале, будут перенесены в какой-то новый? Или же в новом зале будет звучать что-то совсем экстремальное?

- Вообще-то Рахманиновский зал не рассчитан на современную музыку, он не рассчитан на нее и по дизайну, и по своей акустике. Просто места другого нет. А вот в Среднем Кисловском переулке мы имеем такую зону, где будет зал-трансформер. В нем можно будет устраивать всякие actions – акции, которые не должны вступать в какое-либо противоречие с антуражем, не говоря уже об акустике. Так что, когда мы дополним наши концертные площадки этим экспериментальным залом, то сможем принимать практически любую публику.