- Юрий, вы считаете себя музыкантом больше новоджазовой ориентации или той, что входит в расплывчатое понятие новой импровизационной музыки?

- Я стараюсь уходить от джаза как можно дальше. Меня интересует симбиоз спонтанности и композиции, интересны возможности реализации графических, текстовых партитур. Хотя что касается спонтанности, она относительна: каждый импровизатор разрабатывает свой набор музыкальных формул, «кирпичиков», из которых потом складывается импровизация. Мое сознание больше тянется к академическому авангарду, где есть доля фиксированного, стабильного и есть доля свободы, мобильности. Это сочетание встречается у многих современных авторов, особенно у молодых – Алексея Наджарова, Алексея Сысоева и Владимира Горлинского из Москвы, украинского композитора Богдана Сегина. Они по-новому относятся к процессуальности, для них характерно пристальное внимание к звуку, в частности электронному.

- А у вас были проекты с электроникой?

- Да, конечно. Был проект с польским композитором Кшиштофом Книттелем (к слову, он профессор Академии им. Шопена в Варшаве, где преподает электронную музыку). Это был микс акустики и электроники. Меня всегда занимала возможность комбинации этих двух типов музыкального мышления.

- Что для вас новая импровизационная музыка сегодня?

- Для меня это творческая лаборатория. Взаимодействие и с партнерами по ансамблю, и с пространством зала. Новая импровизационная музыка самодостаточна, у нее свой подход, свои идиомы. Хотя мы не можем полностью отгородиться от окружающей нас музыкальной среды.

- Насколько на вас повлияла композиторская музыка ХХ–ХХI веков?

- Заметно повлияла. Я слушаю многих, в том числе сочинения Хельмута Лахенманна, Дьёрдя Лигети, Карлхайнца Штокхаузена, Милтона Бэббитта, Яниса Ксенакиса, Маурисио Кагеля, Эллиотта Картера, Франко Донатони, Фаусто Ромителли… Мне близки их подходы к звуку, к форме, это остается в моем сознании. Мне нравится определение моего коллеги Романа Столяра: «Наше сознание как мясорубка, через которую проходят все внешние музыкальные воздействия». На выходе – наш индивидуальный стиль.

- Есть определенное воздействие на вас тех, с кем вы в разное время сотрудничали? В приемах игры, в эстетике и вообще стиле?

- Конечно, воздействие есть. Особенно на меня повлияли французы – саксофонист Мишель Донеда, пианист Фредерик Блонди, а также англичане, среди которых экстремальный вокалист Фил Минтон. Совсем недавно к нам приезжал британский саксофонист Джон Бутчер, который очень впечатлил своей интеллектуальной игрой. Из московских музыкантов мне всегда интересно сотрудничать с пианистом и композитором Алексеем Наджаровым. Не могу снова не назвать Алексея Сысоева, Владимира Горлинского. Думаю, все мы оказываем друг на друга определенное влияние, это взаимный процесс. И взаимная инспирация, которая происходит во время концерта, играет здесь не последнюю роль.

- У вас не менее интересные дуэты с перкуссионистом Ираклием Санадирадзе.

- Ираклий от природы очень талантлив, он феноменально чувствует время, временное напряжение между звуками. В музыке это очень важно. К тому же у него живой ум, он интересуется всем новым и прогрессивным (причем не только в музыкальном искусстве), и постепенно его мышление становится все более изощренным.

- С другой стороны, когда импровизатор (и/или композитор) слишком много знает, сложнее услышать себя, найти что-то свое. Или, по Ольге Седаковой, «и все узнать, и все забыть, и как немой заговорить…»

- Ну как ты забудешь? Конечно, многое зависит от персоны, масштаба таланта и от среды. Через личность все проходит и изменяется, трансформируется, приобретая качества нашего сознания. Но бывает, наступает момент пресыщенности, когда сознание переполнено и хочется заглянуть внутрь себя, – так было, например, с Альфредом Шнитке. У меня сейчас тоже бывают подобные моменты, иногда хочется тишины.

- Как формировались ваша манера игры, стиль импровизации?

- Во многом через Чарли Паркера, Джона Колтрейна, Уэйна Шортера, Роскоу Митчелла. Было время, когда я сотрудничал с киевским композитором, бас-гитаристом (а впоследствии и пианистом) Александром Нестеровым, который сильно повлиял на меня в плане радикализации стиля и ухода от джазовых идиом и джазовых форм. Он познакомил меня с музыкой Эвана Паркера, Александра фон Шлиппенбаха. Как мне кажется, эволюция моего музыкального сознания происходит по сей день, хотя она никогда не превращалась в революцию. Для меня не характерны кардинальные смены стиля; наоборот, мне свойственно углубление в стиль. Это отражается и в походе к инструменту, изучении его возможностей.

- С моей точки зрения, ваш стиль сейчас довольно стабилен. Насколько вы готовы к экспериментам, к его дестабилизации?

- Абсолютно готов. Особенно мне интересно с теми, кто еще в процессе становления, а вот с теми, чей стиль уже устоялся, как раз малоинтересно – все предсказуемо.

- В чем вы видите дальнейшие перспективы развития?

- Нужны новые идеи – не обязательно в области формы или материала. Например, необычный инструментальный состав (скажем, пять бас-кларнетов, баян и туба) уже обязывает к новому мышлению. Но по большому счету мы всю жизнь играем одно и то же. У каждого есть своя внутренняя струна. Что касается меня, конечно, я чему-то научился, что-то понял, слушая других, но в своей основе не меняюсь. Мне кажется, моя манера становится более аскетичной в смысле самоограничения средств. Я оттачиваю свой стиль, убирая лишние звуки, интонации, сонорику. Впрочем, так поступают и все великие музыканты.

- Вы предпочитаете играть с теми, кто близок по творческим ориентирам, с кем наиболее комфортно или же с теми, кто контрастен по мышлению?

- В любом случае мое музыкальное сознание обогащается. Скажем, с Мишелем Донедой, Филом Минтоном или с петербургским пианистом Алексеем Лапиным мне было комфортно и никакого антагонизма не ощущалось.

- С Лапиным вы как единый инструмент.

- А что касается контрастных взаимодействий, то это, например, проекты с Кшиштофом Книттелем, Кеном Вандермарком… Пожалуй, этот тип совместной импровизации в большей степени дает движение вперед, он более творческий. Причем вначале коллега по ансамблю может даже вызывать отторжение, но какие-то его идеи, его подход провоцируют на собственные интересные мысли. Как сказал Джон Бутчер, в таких ансамблях нередко возникают новые идеи, которые при других обстоятельствах не возникли бы. Кстати, в феврале Анна Чекасина устраивает большой проект и собирает толпу очень разных музыкантов в связи с 70-летним юбилеем ее отца, саксофониста Владимира Чекасина (среди них Алексей Наджаров, Андрей Разин, Григорий Сандомирский, Алексей Круглов, Сергей Старостин, Ираклий Санадирадзе, Петр Талалай и многие другие, я тоже приму участие).

- Судя по афише (это фестиваль «Диверсии в Чекасина»), «толпа» разделена на несколько ансамблей, так что не стоит опасаться, что результат будет деиндивидуализирован. К тому же каждый состав ориентирован на ту или иную тему («Музыка», «Объект, слово и звук», «Оперативная композиция», «Отцу»). Вы переиграли с множеством музыкантов с тех пор, как практикуете импровизацию, наверное, это более чем тридцать лет. Что для вас взаимодействие с партнером по ансамблю, что допустимо в диалоге и что нет, вообще, есть ли границы допустимого?

- Главное для меня – это взаимопонимание и взаимная инспирация. Если этого нет, возникает звуковой антагонизм и ансамбль не воспринимается как единое целое. В идеале мои идеи и идеи партнеров по ансамблю, соединяясь, должны рождать нечто третье. Ведь у каждого свой арсенал ритмов, гармоний, интонаций. Если говорить о границах допустимого, все мы должны профессионально владеть своим инструментом, иначе нет смысла играть вместе. Кроме того, импровизатор должен быть в каком-то смысле композитором, чувствовать процесс, форму целого и детально выстраивать структуру в реальном времени.

- Есть запреты в импровизации?

- Запретов нет, так же, как и предубеждений. Ведь что такое импровизация? Это манифестация нашего сознания здесь и сейчас, а сознание у нас различно.

- Существуют сегодня какие-либо сильнодействующие феномены в новейшей музыке, которые бы вас шокировали, поражали? Которые вам глубоко небезразличны, задевают восприятие?

- Последнее время нет. К сожалению, сейчас вряд ли что-то может сравниться по масштабу идеи с Lontano Дьёрдя Лигети или Tetras Яниса Ксенакиса, с произведениями Оливье Мессиана.

- Есть ли у вас такие творческие удачи (в том числе компакт-диски), которыми вы стопроцентно довольны по прошествии времени?

- Всегда есть какой-то момент недовольства. Это как свет, к которому мы движемся всю жизнь: только к нему приближаешься, он тут же удаляется. С другой стороны, как однажды резонно заметил Юрий Башмет, когда все идеально, это уже неживое, это конец развития, движения вперед.

- Нет ли у вас ощущения исчерпанности идей?

- Скорее, мне не хватает музыкантов, чтобы поддержать свои идеи. И финансовых возможностей.

- Если бы вы получили грант на 100000 долларов, какой проект вы бы сделали и с кем?

- Я пригласил бы разношерстный международный состав, в который вошли бы музыканты из Америки, Франции, Польши и, конечно, России. Это была бы опера с видеорядом на сюжет из реальной жизни. Все остальные детали – после предоставления гранта (смеется).

- С чем связан ваш недавний переезд из Львова в Москву?

- В основном с возможностью творчески реализоваться. Все-таки Москва всегда притягивала главные творческие силы, здесь есть творческая среда, здесь мои друзья. Во Львове же начались проблемы с русским миром, и мне это стало мешать. Я родился в Новокузнецке и считаю себя русским по менталитету, для меня русская культура – это фундамент, на котором я вырос. Вообще культурное пространство нельзя резать на части, культура должна быть вне политики.

Фото Галины Рябоконь